Старина четвероног - Джеймс Смит

«Немедленно вылетайте власти заявляют претензии на целаканта но готовы предоставить его Вам если прибудете лично тчк Выплатил рыбаку вознаграждение чтобы укрепить нашу позицию тчк

Втиснул пять килограммов формалина холодильника нет тчк

Экземпляр отличен от Вашего нет переднего спинного плавника нет рудиментарной лопасти хвосте но определении не сомневаюсь Хант».

Я перечитал телеграмму. Так, только этого не хватало. А вообще-то ничего удивительного нет. При всех достоинствах моей затеи с листовками у нее были минусы. В частности, такое высокое вознаграждение за рыбу — одну- единственную рыбу! — неизбежно (если ее обнаружат без меня, исключительно благодаря листовке) должно было кое-кого ввести в соблазн. В самом деле, некто, находящийся за тридевять земель, готов платить за этих рыб по 100 фунтов — видимо, они в действительности стоят гораздо больше! Листовка недвусмысленно говорила о том, какое значение я придаю целаканту, и если б французы хоть немного мне верили и допускали, что целакант обитает в их водах, они бы давно что-нибудь предприняли сами, достаточно было кому-нибудь из ученых проявить необходимый интерес.

Уже тот факт, что листовки, взятые Хантом, не были известны коморским властям и эти власти без возражений содействовали их распространению, означал, что на Мадагаскаре листовками не заинтересовались. Иначе французы, конечно, предприняли бы что-нибудь сами: стали бы искать целаканта, назначили бы вознаграждение. И никто бы их не упрекнул. Теперь же, с какой стороны ни посмотри, целакант — мой, он найден благодаря моим догадкам и усилиям; и если только это не случайный экземпляр, подобно ист-лондонскому, значит (как я и подозревал), целакант все время был под самым носом у французов, а они его не замечали. Разумеется, люди особенно ценят то, чего добиваются другие. В глубине моей души наверно с самого начала жило невысказанное опасение: как бы весь этот шум в печати не побудил французские власти конфисковать рыбу. Сгоряча они могут не посчитаться со всеми предшествующими событиями, забудут о годах труда, которые привели к открытию, о листовке, которая помогла напасть на след драгоценной рыбы.

Хант сейчас, конечно, в труднейшем положении. Он не может позволить себе спорить с французами: ведь вся его торговля основана на их доброжелательстве.

Да и власти, о которых говорится в телеграмме, тоже в затруднении. Хочешь не хочешь, а бурная деятельность Ханта и его телеграммы мне должны были заставить их понять, как важен этот вопрос. Сами они не предприняли никаких усилий, так что, согласно этике, рыба должна принадлежать человеку, чьи листовки они не только приняли, но и распространили. Но теперь, когда рыба появилась, им вдруг стало ясно, что она представляет собой нечто совершенно выдающееся, неизмеримо более важное, чем они подозревали. И конечно же они колеблются — разумно ли (что бы ни говорила этика) отдавать ее в руки иностранца. Судя по телеграмме, они готовы идти мне навстречу. Потому ли, что действительно признают за мной известные права? Или потому, что рыба уже в таком состоянии, когда возникают сомнения — удастся ли ее вообще сохранить? И они не хотят брать на себя ответственность за нее, пока не смогут сказать, что их на это вынудило мое отсутствие. Ох, если бы узнать, как все обстоит на самом деле…

Не приеду — никто не упрекнет французские власти за то, что они отобрали рыбу у дилетанта, какие бы претензии он ни предъявлял. Да, так оно и есть, конечно, их останавливает лишь то, что они не знают, как ее сохранить. Где им взять нужное количество формалина?

Казалось, голова может лопнуть от мыслей обо всех этих осложнениях. Во мраке неясности и неопределенности светилась только одна четкая мысль, которая озаряла мое сознание и давала мне энергию: я должен сам туда прибыть, прибыть и лично убедиться, что это действительно целакант и он правильно препарирован.

Вспоминая сейчас те дни, я вижу, что был тогда в состоянии, которое называют «одержимостью».

Будто в забытьи я видел, как французы окружили рыбу и только ждут случая ее схватить, если я не приеду. Словно они знают, что я бьюсь головой о несокрушимую стену рождественской расслабленности и бюрократического безразличия…

Телеграмма так меня шокировала, что я не сразу обратил внимание на слова: «втиснул пять килограммов формалина» (явная опечатка вместо «вспрыснул»). Около пяти литров… Это уже лучше! Но какой концентрации? В тот раз мы условились, что Хант получит бутылку формалина для небольшой рыбы, о которой он говорил. Иначе говоря, что-то около пол-литра. Значит, телеграмму можно истолковать так: пол-литра концентрированного формалина он, согласно полученным указаниям, развел до пяти литров. Но этого не достаточно, далеко не достаточно, чтобы в такую жару надолго сохранить большую рыбу. Если бы он написал «концентрированный формалин», но ведь этого слова нет, и Хант, возможно, не отдает себе отчета в том, насколько это важно.

Так как же обстоит дело? Что если рыба уже разлагается? Правильно вспрыснуть формалин в ткани крупной рыбы — задача не для любителя, к тому же лишенного нужных инструментов, да еще в таком жарком краю. А отсутствие спинного плавника и третьей лопасти хвоста? Может быть, это вовсе не целакант?! Мое сознание отчаянно барахталось в волнах сомнения; правда, тут я вспомнил, что окаменелости позволяют проследить, как маленький «второй» хвост целаканта постепенно становился короче, а в самых последних формах явно исчез вообще. У латимерии он очень короткий. Далее, у двоякодышащих, чей возраст, судя по ископаемым остаткам, почти не уступает возрасту целаканта, первый спинной плавник также со временем исчез. Поэтому возможно, что за последние 70 миллионов лет подобная тенденция привела к появлению современного вида целаканта без второго хвоста и первого спинного плавника. Вполне вероятно! Кроме того, я продолжал цепляться за нашу веру в Ханта и силился себя убедить, что если даже это не целакант, то, почти наверное, что-нибудь не менее интересное. Ну, а если все-таки целакант, значит — отличный от латимерии, у которой первый спинной плавник и второй хвост достаточно ясно выражены. Да… Что же я все-таки увижу?

Издерганный, переутомленный, я готов был считать, что все обратилось против меня. Ничего определенного, ничего ясного… Нет уверенности, что это целакант, что вспрыснуто достаточно формалина, что я поспею вовремя, раньше чем рыба сгниет или ее заберут французы… Одна связная мысль была у меня в голове, и я цеплялся за нее, как утопающий за спасательный круг: «Я должен туда попасть и увидеть все сам».

И наконец, как ни озадачили нас последние осложнения, надо было принимать гостей и газетчиков. Репортеры почуяли мировую сенсацию и слетались со всех сторон, торопясь друг друга обскакать.

Я был на грани отчаяния и начал склоняться к мнению моей жены: да, надо идти к Малану. Последняя телеграмма ускорила решение. Хотя новости были тревожные, зато они оправдывали мое обращение за помощью.

Теперь уже совершенно ясно: дело не только в срочности (пока рыба не сгнила), но и в необходимости моего личного присутствия. Меня утешало соображение, что вряд ли французы пойдут на столь крайний шаг, как конфискация, если не будут совершенно уверены в ценности экземпляра. А вдруг конфискуют? На Коморских островах сейчас нет ни одного ученого, следовательно, нет никакой надежды, что французы сумеют сохранить рыбу для науки. Во всяком случае, надо торопиться, и остается только одна надежда: Малан! «В конце концов все равно придется идти к нему», — сказала жена. Очень похоже, что так и будет, хотя мой ум все еще упорно восставал против такой затеи. Премьер-министр — и рыба; в моем сознании эти два понятия никак не хотели сочетаться… Но… остается только Малан.

Сидя за обеденным столом, я не мог думать ни о чем другом и сказал друзьям, что, видно, иного выхода просто нет. Обстоятельства вынуждают меня биться до конца, пусть даже надежд на успех мало. Но как действовать? Кто-то выразил предположение, что Малан находится сейчас в своей официальной резиденции на южном побережье Натала; это сильно упростило бы задачу, потому что туда можно проехать на автомобиле. Но верно ли это? В Натале — зимняя резиденция, летняя — в Капской провинции. У кого выяснить точно? Я вспомнил про своего старого друга, всеведущего Десмонда Прайера, редактора отдела в «Дейли Ньюс», и попросил телефонистов разыскать его. Чудо из чудес: вскоре я уже с ним говорил. Малан? Точно не могу сказать, но выясню; куда сообщить потом? Хорошо, позвоню через несколько минут. Так он и сделал, причем сообщил, что премьер-министр не в Натале, а где-то в Капской провинции, где именно — неизвестно.

Ну, конечно… У черта на куличках…