На фронте затишье… - Геннадий Воронин

«Лина!.. Лина…»

Странный приказ

— Сегодня ночью Грибану предстоит работенка. Эту записку передай ему. Лично. В ней все изложено популярно, — сказал мне Кохов, прежде чем произнести на прощанье свое обычное напутствие: «Топай обратно. Наблюдайте во все глаза…»

До места своего постоянного привала я дотопал благополучно, если не считать, как нестерпимо хотелось в пути поскорей заглянуть в бумажку, узнать, добрую или плохую весть несу я на батарею, какая «работенка» предстоит Грибану.

Но я решил прочитать записку только вот здесь, в лесу. И не изменил своему решению. Сумел вытерпеть.

Сажусь у знакомого дубка-инвалида. Достаю сложенный вчетверо листок. Слова написаны как будто совсем не коховским почерком. Буквы кланяются друг другу, расползаются в разные стороны, сливаются, налезают одна на другую. Говорят, по почерку можно определить человеческий характер. Это, наверное, правда. Судя по записке, Кохов писал или выпивши, или с похмелья. Вспоминаю — прямо на карте, разостланной на столе, стояли стаканы. На кровати спал незнакомый майор. Он даже не проснулся, когда Кохов давал мне напутствие.

С трудом разбираю слова:

«Гв. ст. лейтенанту Н. И. Грибану.

Командир 24 гв. танковой бригады приказал произвести разведку боем.

Задача — засечь и по возможности подавить огневые точки противника в Нерубайке. Вам придается четыре танка и несколько орудий. Они прибудут сегодня вечером с наступлением темноты.

Начало разведки боем назначено на 24.00. Приказано перерезать дорогу севернее отметки 202,5, углубиться в оборону противника до отметки 184, где занять круговую оборону и вызвать огонь на себя.

Более подробные указания даст пом. начальника разведки бригады. Подчиняетесь ему. Его слово для вас закон. Желаю успеха! Гв. капитан Кохов.

P. S. Сегодня дозвонился по телефону до штаба полка, но, кроме тыловиков, там только ПНШ‑1 Семенов. Остальные во главе с Деминым выехали на станцию получать новые самоходки. Семенов от имени полковника велел передать благодарность всем участникам обороны высотки и сообщить, что решено отличившихся представить к награде. Готовь дырочку для третьего ордена. Поздравляю. Гв. капитан Кохов.»

Он дважды витиевато и лихо подписался под этим посланием. И это лишний раз подтверждает мое предположение, что Кохов, наверное, был под хмельком. А вот какой у него характер, я не пойму до сих пор ни по записке, ни по его поведению. Когда он веселый — умеет шутить и острить. А когда ему скажут что-нибудь поперек, он сразу «лезет в пузырь», делается несправедливым.

…К моему удивлению, Грибан нисколько не радуется поздравлению Кохова. Дважды перечитав бумажку, он сразу забывает о моем присутствии и отпускает в адрес капитана весьма нелестные фразы. Поглядев в записку еще раз, начинает искать кого-то глазами. Останавливает взгляд на мне:

— Позови Бубнова!.. Нет, подожди. Я сам с ним поговорю.

Тяжелыми крупными шагами он идет к блиндажу.

Когда я вхожу в землянку, Бубнов изучает записку Кохова. Комбат лежит навзничь на нарах и сосредоточенно разглядывает корявые и сучкастые бревна наката. Вешаю автомат. Присаживаюсь на краешек нар.

— Больше Кохов ничего не передавал? — спрашивает Грибан.

— Нет.

— У него был кто-нибудь?

— Майор какой-то спал на кровати… Не командир батальона — другой.

— Давай карту. Вместе посмотрим, — поворачивается Бубнов к Грибану. Комбат садится, достает из планшетки измятую, протертую на сгибах карту, расстилает ее на коленях.

— Дорохов! Прибавь огонька.

Достаю перочинный ножик. Выдергиваю фитиль. Он начинает нещадно коптить. Зато в землянке становится светлее.

— Смотри не смотри, но, по-моему, это авантюра. Знаю я эту дорогу. Мы вдоволь на нее насмотрелись, — говорит Грибан, явно волнуясь. — Если надо взять Нерубайку, вовсе не обязательно подставлять противнику зад или борт. Кохов другими категориями теперь мыслит. В лесу кроме леса ничего не увидишь… В общем, мне эта затея не нравится.

— А по-моему, это самая обыкновенная вылазка.

Вытягиваюсь на нарах. Две восьмерки — шестнадцать километров из положенных двадцати четырех — сегодня я уже отшагал: дважды сходил к Кохову. Надо отдохнуть перед последним маршрутом, хотя бы часок соснуть. Но разговор Грибана с Бубновым переходит в спор. Я отворачиваюсь к стенке и пытаюсь представить, какие жесты делает Грибан, когда доказывает свое. Он, наверное, рубит ребром ладони воздух перед самым лицом Бубнова. А лейтенант отвечает ему безо всякой жестикуляции, неторопливо, спокойно. В его голосе ни капли волнения. А Грибан все больше заводится, говорит все громче…

— Смотри. Вот она, отметка 184. Это голая лысина — хоть шаром покати. И зацепиться тут не за что, и укрыться негде. Вот и вызывай тут огонь на себя.

— Брось ты преувеличивать. Мы под Одессой не такие вылазки делали.

— То под Одессой.

— А здесь что? Какая разница?

— Там вы носом к носу стояли с противником. Никакого оперативного простора не было — ты сам рассказывал. А тут нас с двух сторон расстрелять могут, даже с трех.

— Мы скорее их расстреляем. Главное, быстрее засечь огневые точки.

— Там может вообще не оказаться огневых точек. В Нерубайку два «фердинанда» прошло. Допустим, мы засечем их, а что толку? Потом они переедут на новое место — и опять засекай, так?

— Может и так получиться.

— Лучше бы наших ребят в разведку послать. Человека три. Они все нужные сведения принесли бы. И языка можно взять без риска. Ты посмотри сюда. Дзоты у них наверняка вот где. Они ждут удара отсюда… Ну ладно, допустим, мы вышли к отметке. Встали. Что дальше? Фланги у нас открытые — и правый и левый. Цель как на блюдечке. До Нерубайки примерно девятьсот метров, до Омель-города чуть-чуть больше. С такой дистанции да еще в борт и дурак не промажет. Прямая наводка!

— Ты ведь не будешь ждать, когда они пристреляются. Развернешься и вложишь им… Бой так бой.

— Вся беда в том, куда развертываться. Смотри. В эту сторону повернешь — получишь болванку в зад. В другую развернешься, получишь то же самое, только с другой стороны.

— Что же ты предлагаешь?

— Поздно предлагать. Меня никто не спрашивал и теперь не спросит. По-моему, тут все с Коховым заранее согласовано. Понимаешь, Петя, не за себя я боюсь. За ребят. И машины жалко. У немцев здесь узловая оборона. В села они наверняка подтянули пушки. Конечно, их огневые точки необходимо выявить. И разведка нужна. Но ведь не так же надо все делать. Им трех-четырех пушек достаточно, чтобы наши коробки расколотить.

— Вообще-то с Коховым, как с начальником разведки, должны были в первую очередь посоветоваться. По-моему, это он бодягу развел, — говорит Бубнов.

— Может, и он…

— Тогда нечего сидеть. Пойдем потолкуем с расчетами.

— Пошли.

И они уходят, цепляясь полами полушубков за краешки нар.

Просыпаюсь от шума голосов. В блиндаже Грибан, Бубнов, беловолосый молоденький лейтенант и невысокий, едва достающий Грибану до плеча, капитан, который почему-то в серой, а не в зеленой офицерской шинели. Грибан хмуро щурит глаза, осматривает нары, закопченные стены, меня и Юрку.

— Ты, Смыслов, сядешь на танк командира роты. Он пойдет впереди. У лейтенанта вчера радиста убило. У них все экипажи неполные. К тому же он просил парня поопытнее, чтобы в рации разбирался отлично.

Грибан как будто оправдывается перед Юркой. А Смыслов пристально смотрит ему в лицо и молчит, словно удивленный той переменой, которая произошла со старшим лейтенантом, всегда решительным и в разговоре и в действиях, привыкшим приказывать, ничего не объясняя.

— Ты, Дорохов, останешься здесь, — говорит Грибан все так же тихо. — Дождешься зенитчиков — бронетранспортер и пушку. Их на поддержку нам выслали.

Он усмехается:

— Отныне они по наземным целям будут стрелять. Ты их встреть и с ними — по нашему следу. Не заблудишься. Следы хорошо видно.

…Батарейцы рушат обжитые гнезда. Стаскивают с гусениц брезент. Вынимают из-под машин плащ-палатки и вещевые мешки. Сносят незатейливый солдатский скарб в нашу землянку.

Кравчук бережно ставит на нары баян в облезлом, залатанном и обшарпанном картонном футляре. Помпотех Шаповалов входит в землянку, сгибаясь под тяжестью двух вещевых мешков. В одном из них что-то позвякивает. Встретив удивленный взгляд Бубнова, он улыбается:

— Это мои трофеи. Всегда с собой. Никому не доверяю…

Одной рукой Шаповалов пытается повесить тяжелый мешок на гвоздь, но не тут-то было.

— Мой хирургический инструмент. Я им самоходки оперирую, — с добродушной улыбочкой говорит он Бубнову. — Только тяжелый больно. Сейчас пусть тут останется, а то, чего доброго, и сгореть может вместе с коробкой. А это мои пожитки…

— Я автомат тут оставлю, — говорит заражающий Егоров. — У нас их пять штук в машине. Бренчат только. И место занимают.