Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

повёл себя как случайный человек – принялся трясти его, хлопать по щекам, орать, чтобы тот открыл глаза. Затем, опомнившись, начал делать Толику искусственное дыхание. Впервые в жизни, лихорадочно вспоминая, что в какой последовательности нужно делать.

Знал, теперь точно знал, что все его потуги бессмысленны, но страшно было оторваться от мальчика, не делать что-нибудь, не занимать себя, потому что после этого не будет уже ничего, совсем ничего. Наконец распрямился, одышливо сказал застывшей рядом с прижатыми к груди кулаками сестре:

– Я ж не виноват… Только недавно заходил к нему… Это… это… – Не договорил, хлюпнул носом, и на ослабевших ногах побрёл в ординаторскую. Подошёл к окну – и увидел маму Остапенко, идущую по улице к больнице с раздутой авоськой в руке. Дальше действовал уже не доктор Владимир Евгеньевич Танеев, и даже не Вован Таняк, бывший дворовой баламут, – вообще неизвестно кто. Этот Неизвестно Кто поспешно натянул на себя куртку, метнулся к двери, выскочил в больничный двор, промчался в дальний его конец, перемахнул через забор и побежал к светлевшему в сторонке березняку. Толком опомнился уже, когда обнаружил себя бредущим среди пятнистых деревьев неведомо куда, тупо пинающим ранние облетевшие листья, вестники скорой недолгой сибирской осени. Дотащился до замшелого поваленного ствола, сел на него, вытер мокрое лицо и просидел так до самой темноты. Надо было как-то жить дальше, знать бы только – как жить? Или лучше вообще не жить?..

Когда совсем уже стемнело, прокрался к общежитию. На его удачу – какую удачу? – вахтёрша куда-то отлучилась, незаметно прошмыгнул на свой второй этаж. От кого прятался, зачем прятался, сам себе ответить не смог бы. Казалось почему-то, что так легче будет существовать в этом отторгавшем его, несправедливом мире.

Обо всём случившемся в его отсутствие поведал ему Генка. Почти всё так, как Танеев и предполагал. Только в процесс теперь активно включился и глава семьи Остапенко, милицейский старшина, ещё, говорят, фору дававший своей нахрапистой половине. Многие думают, что Танеев вообще сбежал куда-нибудь. Вернувшийся Рудаков сказал Генке, чтобы Танеев, если появится, никуда из общежития не выходил. Завтра приедет вызванный из Красноярска патологоанатом, произведёт вскрытие. Обычно трупы вскрывали сами хирурги, так уж было тут заведено. Диагноз – молниеносная форма жировой эмболии, в самом беспощадном своём проявлении, ясен был на девяносто девять процентов, но тем не менее.

Жировая эмболия… Жировая эмболия, закупорка кровеносных сосудов каплями жира из поврежденной костной ткани, проклятье и бич травматологов… Танеев и сам всё время думал об этом, маясь в лесу, вспомнил даже, что летальность от неё после операций на костях настигает чуть ли не каждого сотого, особенно детей. Только разве легче от того, что знаешь и помнишь?..

Генка был на связи. В полдень прибыл красноярский патологоанатом. На вскрытии собрались не только хирурги, но и вся больничная администрация. Диагноз жировой эмболии не вызвал сомнений. Тот самый несчастный случай, не зависевший от вмешательства врача. Днём в общежитие пришел Рудаков. Этой неизбежной встречи Танеев всё время ждал и опасался, пусть и винить его было не в чем, разве что за самовольный уход с работы. Но не однажды уже получал возможность убедиться, что Рудаков всегда находит повод к чему-нибудь придраться, покуражиться, такой уж человек. И был удивлён, даже растроган, что тот отнёсся к нему настолько участливо, посетовал на такое его невезение, припомнил грустную поговорку о том, что почти у каждого врача, хирурга особенно, есть, увы, своё маленькое персональное кладбище, никуда не денешься. Убеждал не падать духом, держать удар, вся жизни впереди, хлебнуть ещё придётся. Больше того, успел оказать Танееву неоценимую услугу. Тоже лишь удивляться оставалось, как умудрился он провернуть это всего за несколько часов. Подключив главного врача, договорились с врачебно-санитарной службой прямо с завтрашнего дня направить Танеева на трёхмесячные курсы специализации при Красноярской дорожной больнице, хоть и начались они уже две недели назад. Приказ уже отдан, все отправные документы подготовлены.

– Спасибо, – всего одно слово сумел выдавить из себя Танеев. – Потом нескладно добавил: – Это из-за этих Остапенко?

– Почти, – туманно пояснил Рудаков, потрепав его на прощанье по плечу. – Давай, собирайся.

Мог бы, вообще-то, и не спрашивать Рудакова, Генка донёс уже, что вся больница гудит, жалеет Танеева и боится за него. Не стоило, конечно, один к одному воспринимать слова разъярённой мамы Остапенко, что прибьёт его, но всё-таки – семейка Остапенко всем хорошо была известна.

Ночью донельзя измотанному Танееву не удалось заснуть. Больше других изводила, покоя не давала мысль: случилось бы это, если бы оперировал Толика не он, а Антон Михайлович? Ведь тот делал бы всё то же самое. Или это он, Танеев, такой фатально невезучий? Наказание ему за что-то? Предостережение? Что занимается он не своим делом, не для него, такого нескладного, хирургия, следует подумать о какой-либо иной специальности?

Утром следующего дня он был уже в Красноярске. За почти три месяца учёбы постепенно отмяк, расслабился, повеселел – чуть ли не возврат к былым студенческим временам, никаких забот, ребята славные попались, девчонки. Но, конечно же, не мог он время от времени не вспоминать о случившемся. И многое виделось уже в несколько ином свете. Отчётливо теперь понимал, что с такой скоростью отправили его на переподготовку не только чтобы защитить от неминуемого выяснения отношений с Остапенками, скорей всего от самого себя его спасали, дал он для этого повод. Чего, признаться, не ожидал он, прежде всего от непостижимого Рудакова. Начал жалеть Толикову маму, при одном воспоминании о которой не так ещё давно ненавистно стискивались у него зубы. Какая бы ни была, но потерять сына… И наверняка оставшуюся в твёрдом убеждении, что мальчика её просто-напросто убили. Но переносилось всё не так уже остро, болезненно, сживался он с этим, оправдывал себя, невозвратное счастье молодости и здоровья.

Кто-то из древних сказал, что у всего есть конец, даже у печали. Заблуждался? Лукавил? Не каждому так повезёт?..

Тем не менее, когда приблизилось время возвращения, Танеев занервничал. И не мог избавиться от крепнущего желания раз и навсегда распрощаться и с этим замызганным холодным городишком, с которым так и не сжился. Тосковал по далёкому родному городу, даже по пятичасовой разнице во времени, и с этим обрыдлым общежитием, и с этой больницей, где не было ему счастья. С палатой, где всегда для него будет лежать Толик Остапенко. Созрела мысль податься в Иркутск, во врачебно-санитарную службу, выпросить разрешение уехать, не отработав полностью весь положенный срок. Сослаться, например, на болезнь матери. Бессовестно