Гувернантка с секретом - Анастасия Александровна Логинова

Из кармана он вынул лишь блокнот с карандашом.

– Вы ничего не хотите мне сказать? – мой голос дрожал, а влажная ладонь сжимала рукоятку ножа. Я почти выкрикнула: – Пароль!

Еще мгновение, показавшееся мне вечностью, Кошкин смотрел мне в глаза, а потом чертыхнулся. Хлопнул себя по лбу и, снова взглянув на меня, на одном дыхании выпалил:

– Правда ли, что в Ботаническом саду растут ананасы?

Кажется, в тот момент у меня на глазах даже выступили слезы – от облегчения. Ей-богу, эти слова казались самыми желанными на свете. Я, видя, как дрожит рука, аккуратно положила нож на место и выдохнула:

– Ананасы еще не созрели, зато в саду можно покормить белок… Боже мой, Степан Егорович, я едва не поседела!

– Простите, Лидия Гавриловна, простите… – он еще косился на нож, который только что был у меня в руке. – Я предупреждал Платона Алексеевича, что я всего лишь полицейский, простой сыщик, а все эти политические игрища… я так и знал, что все испорчу!

Должна признать, что сокрушался Кошкин совсем не зря. Но, слава богу, все разрешилось. У нас не так много времени, в конце концов.

– Так, значит, вы теперь в прямом подчинении у графа Шувалова? – констатировала я, снова оглядывая его с головы до ног.

– Я служу в Департаменте полиции, по правде сказать… – как будто смутился Кошкин. – И тем не менее подчиняюсь приказам Платона Алексеевича. Расследование поручено мне после его специальной записки моему прямому начальству. А вам разрешено вернуться в Петербург… – Кошкин при этих словах взглянул мне в глаза, понизил голос и как будто через силу добавил: – Ежели вы захотите. Платон Алексеевич оговорил, что вы можете остаться, если сочтете нужным.

Вот как… дядюшка позволяет остаться мне здесь, если я захочу. Я понимала, что это означает только одно – он сам не хочет, чтобы я уезжала, иначе бы он высказался совершенно однозначно. Вероятно, он считает, что я и впрямь полезна. Кошкин – хороший сыщик, он смог бы найти убийцу Балдинского, будь это обыкновенным уголовным преступлением, но здесь дело политическое. Связанное с разведкой, в которой Кошкин ничего не понимает, что он доказал только что, вовсе забыв о пароле.

Но дядя не сказал прямо, что хочет, чтобы я осталась. Вероятно, потому, что это действительно опасно и он сам толком не уверен, справлюсь ли я.

– Значит, Платон Алексеевич сказал вам, что выбор за мною?

Кошкин кивнул.

– В таком случае я остаюсь, – я улыбнулась как можно беззаботней.

А Кошкин, не удержавшись, вздохнул с облегчением:

– Я очень рад этому! Для меня большая честь работать с вами… снова. Признаться, в какой-то момент я испугался, что вы возьмете и откажетесь!

Я улыбалась ему и еще более уверилась, что поступаю правильно – Кошкин плохо представлял, куда и для чего его направил Платон Алексеевич. И еще подумала, что нужно все же переложить ампулу с цианидом из шкатулки в кошелек, поближе к себе. И еще – что если подробности этого разговора узнает Ильицкий, то я предпочту выпить этот цианид сразу, а не объясняться с ним.

Глава четырнадцатая

– Относительно вчерашнего убийства у меня несколько версий, Степан Егорович… – Шел одиннадцатый час вечера, за окном окончательно стемнело, а мы с Кошкиным все еще совещались в кабинете Полесова. – Первая: застрелили все же Сорокина, скрывающегося под именем Балдинского. В этом случае нам нужно понять мотив и найти убийцу. Знал ли тот, что убил именно Сорокина? И было ли это убийство политическим, а не банальным сведением счетов? Если знал, то, возможно, он сумеет заменить нам Сорокина в дипломатических играх с Британией, а если не знал, то… задание провалено, а вся наша возня не имеет смысла.

– Но сперва нужно раскрыть убийство, а не делать скоропалительных выводов, так? – подбодрил меня Кошкин.

– Так, – согласилась я. – Тем более что есть вторая версия: что, напротив, Сорокин является убийцей Балдинского, который, допустим, раскрыл его, за что и поплатился жизнью.

Кошкин вдумчиво кивнул – пока я говорила, он быстро делал пометки в своем блокноте.

– Ну а третья версия, – продолжила я, – что Сорокина нет в Москве даже близко, а Балдинского убили из-за каких-то глубоко личных дел. И знаете, Степан Егорович, я начинаю думать, что эта версия самая жизнеспособная. Балдинский играл в карты, много проигрывал, и его могли убить из-за этих долгов – только и всего.

Еще дописывая за мной, Кошкин отрицательно замотал головой:

– Нет-нет, Лидия Гавриловна, это маловероятно. Поверьте моему опыту: должников грозятся убить, пытают, могут даже покалечить, но едва ли станут убивать. До того, как вернет долг, по крайней мере.

– Возможно, вы и правы, – неожиданно согласилась я. – Тем более что мне показалось… – я немного смутилась, боясь сказать глупость, – поймите, у меня мало опыта в таких делах и я могу ошибаться, но мне показалось, что убийство было достаточно профессиональным. Во-первых, убийца заглушил выстрел, воспользовавшись подушкой, во-вторых, выстрела было всего два – и оба очень точные – в сердце и в голову. В-третьих, мне кажется, что убийца имеет представление о стиле работы полиции, потому как предугадал обыск и спрятал револьвер в фортепиано, в гостиной, а я его случайно нашла… ладно, не случайно: я искала его долго и методично.

Кошкин уже не писал, а, прищурившись, смотрел мне в лицо:

– То есть револьвер, из которого застрелили Балдинского, здесь, в квартире?

– Да… и, вероятно, это действительно тот самый револьвер – зачем кому-то из домочадцев прятать револьвер в фортепиано? Нужно под каким-нибудь предлогом освободить гостиную, и я покажу вам его.

– Да, разумеется! Причем нужно сделать это немедленно!

В этот момент я и сама упрекнула себя, что не сказала о револьвере сразу, но, право, когда Степан Егорович не назвал пароль, мысли мои работали несколько в ином ключе…

Мы с Кошкиным отсутствовали не более получаса и, когда вернулись в гостиную, обнаружили хозяев и гостей там же в прежнем составе. Под предлогом повторного допроса Елены Сергеевны Кошкин попросил оставить их наедине – через пару минут он отпустит ее, а я, улучив момент, должна была вернуться в гостиную. Что я и проделала. Когда я тихонько открыла дверь, то увидела, что Степан Егорович не утерпел и сам уже приоткрыл крышку фортепиано. Задумчивость, с которой он смотрел внутрь, меня насторожила, и, подойдя ближе, я, к ужасу своему, револьвера не увидела.

– Что вы на это скажете? – Кошкин был удивительно спокоен.

У меня же внутри все клокотало от бессильной ярости –