Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

Однако по сути британцы пытались выделиться в качестве доминирующей расы, правящей касты. Это означало и отвержение полукровок, «этих одиноких человеческих существ»[334], как их назвал один миссионер. В то время их называли индо-британцами или евразийцами (а в дальнейшем название сменилось на «англо-индусов»). Выдающиеся исключения допускались — например, командующий кавалерией Джеймс Скиннер. Но не было и мысли об ассимиляции по образцу Рима. Не стоял вопрос о том, что Ганг станет впадать в Темзу, как, судя по всему, сирийский Оронт затек в Тибр. В этом плане, как признает историк Р.Г. Коллингвуд, «британское владычество полностью отличалось от Римской империи»[335].

Как говорил лорд Валиант, межнациональное скрещивание может быть первым шагом в колонизации, создав союз между англичанами и местными жителями[336]. Однако оно будет гибельным, если продолжится и дальше. В период регентства все больше людей соглашалось: результаты смешения рас следует изгонять из общества и подвергать остракизму. Но, как писал Джон Малькольм, они останутся полезными союзниками, поскольку «их гордость от причисления себя к европейцам окажется больше унижения в каждом случае презрительного отталкивания»[337].

В некоторых отношениях правители стали напоминать тех, кем правили. Например, это касалось вопроса отращивания усов и добавления карри в кушанья. Но к викторианской эпохе все, что могло стереть черты между расами, определенно считалось проклятием: «Самым большим ужасом для европейских дам было показаться похожими на местных, выглядеть, как профессиональные танцовщицы». Так писала одна англичанка, приехавшая в гости, объясняя, что именно это заставило их убрать наряды с золотым и серебряным шитьем[338].

Один французский обозреватель писал, что если француз среди индусов говорит «я — первый», то «англичанин, в тысячу раз более богатый и обладающий большей властью, говорит "я — единственный"»[339]. Британцев нельзя обвинить в несправедливости или волевом подавлении. Но можно — «в глупой, угрюмой национальной гордости», как говорил епископ Гебер. «Мы исключаем местных жителей из нашего общества, и при разговоре с ними постоянно ведем себя грубо и надменно»[340].

Британское общество брало пример с Уэлсли, который даже к посланникам князей относился с оскорбительной надменностью и сдержанностью[341]. Некоторых индусов пугало такое властное поведение. Гораздо большее количество людей оно отталкивало и восстанавливало против англичан. По словам одного английского путешественника, который считал жизненно необходимым примиряться с местным населением, «наши гордые, надменные и презрительные островитяне обычно прилагают усилия, чтобы их начали ненавидеть везде, куда они придут»[342].

Уэлсли вызывал враждебность уже почти у всех к тому времени, как его отозвали в 1805 г. Даже пожилой дружелюбный Корнуоллис, которого отправили спасать субконтинент ему на смену, обиделся на всю помпу, пышность и условности. Уильям Хики записал его знаменитую реакцию на ослепительную кавалькаду, которая приветствовала его в Калькутте при высадке.

«Корнуоллис (доверенному секретарю): Что это? Что? Что все это значит, Робинсон?

Робинсон: Сэр, маркиз Уэлсли прислал свои экипажи и помощников в виде дани уважения, чтобы они сопроводили вас в Дом правительства.

Корнуоллис: Это слишком! Это выходит за рамки приличия! Слишком много людей. Мне они не нужны, ни один из них не нужен. Я еще не лишился способности шевелить ногами, не так ли, Робинсон? Слава Богу, я все еще могу идти, и хожу очень хорошо, верно?! Мне не нужны два десятка экипажей, чтобы провезти меня четверть мили. Я просто не стану ими пользоваться»[343].

Губернатор отправился пешком и пришел в ужас от византийской пышности и великолепия дворца Уэлсли. За пару месяцев до смерти Корнуоллис попытался изменить жизнь властных кругов, сделав ее менее хвастливой и нарочитой. Еще важнее то, что он настоял на изменении экспансионистской политики своего предшественника.

Корнуоллис сожалел о безумном желании покорять и побеждать, приказав отступить с почти всех территорий к западу от Джамны и осудив точку зрения, представляемую прежде всего генералом Лейком, что «система власти предпочтительнее системы примирения»[344].

Но на практике казалось, что военные власти склоняются к системе обострений…

В 1806 г. главнокомандующий армии Мадраса сэр Джон Крэддок навязал своим сипаям новые правила. К этим солдатам и в любом случае плохо относились и мало платили. Во имя элегантности и нарядности он приказал им стричь усы по военному образцу и обрезать бороды[345]. Ведь в Англии пока что носили парики, а растительность на лице служила предметом насмешек. Кроме того, в метрополии считалось трагически уместным, что Георг III в своем безумии оставался небритым. Вдобавок сипаям приказали носить новые тюрбаны с кожаной кокардой, убрать все символы кастовости и серьги, пока они носят форму.

Это привело к мятежу в Веллоре, самой мощной крепости в Карнатаке. Восстание началось в том самом караульном помещении, построенном из гранита, где когда-то содержались сыновья Типу. Глубокой ночью хорошо организованные отряды сипаев атаковали спящий британский гарнизон, перебив сто солдат и офицеров. Британцы пришли в ужас: инструмент, который они создали для удержания власти на Индостане, теперь стал уничтожать их. В восьмидесяти милях оттуда, в Мадрасе, жители белой общины, как говорил губернатор лорд Уильям Бентинк, «на протяжении многих ночей ложились спать без уверенности, что завтра встанут живыми»[346].

Полковник Джон Малькольм писал домой Уэсли: «Вы знаете, что я не паникер. Но на этот раз я впервые задрожал из-за Индии»[347].

События в Веллоре стали самым серьезным вызовом британской власти в Индии между падением Калькутты в 1756 г. и восстанием сипаев в 1857 г. Мятеж быстро подавили. Но правительство долго и напряженно мучилось над тем, что вызвало, раздумывая, кого в том винить. Гражданские лица обвиняли военных. А тем пришлось признать: усы всегда считались священными в Индии[348].

Крэддок признал, что «реформа» обмундирования могла привести к опасению: следующей попыткой станет превращение сипаев в христиан[349]. Наверняка самой большой ошибкой было оскорбление чувств индуистов и мусульман. Яростные и непримиримые миссионеры прилагали к этому все усилия[350]. Как выразился один индус, «вы, англичане, забрали всю страну, а теперь хотите, чтобы народ принял вашу религию»[351].

В любом случае, правительственная политика часто состояла в том, чтобы принять «систему универсальной толерантности, уступив местным обычаям и религиозным предрассудкам нескольких сект, которые составляют нашу местную армию»[352].

Это не помешало созданию епархии англиканской церкви в Калькутте в 1813 г. Она простиралась от острова Святой Елены до Сиднея, ее первый епископ, Томас Миддлтон, серьезным образом атаковал «идолопоклонничество»[353]. Это не дало ему новообращенных. Но он получил живописную картину на мраморе в соборе Святого Петра, где был изображен благословляющим двух молодых индусов, которые стояли на коленях.

Восстание в Веллоре не предотвратило насмешек и пренебрежения к кастовым табу в 1857 г., а тогда результат оказался куда более ужасающим. Но в 1806 г. военные могли правдоподобно заявлять о том, что у восстания имелись гораздо более глубокие корни. На самом деле имелись доказательства заговора, в который были вовлечены сыновья Типу. И эти доказательства выставлялись напоказ над парапетными стенками с бойницами в Веллоре, когда восставшие подняли флаг Майсура. Красно-зеленое знамя с солнцем в центре и тигриными полосами не было эмблемой восстания. Оно сделалось иконой сторонников независимости, представляя собою то, что один из старших офицеров Крэддока назвал «этим непримиримым враждебным духом ненависти к европейскому владычеству»[354].

После официального расследования Бентинка и Крэддока отправили домой. Приказы последнего отменили, как посоветовал резидент в Хайдарабаде: «Следует путем примирения избежать ужасающего всеобщего восстания»[355].

Избитое выражение гласит, что Британия держала Индию за нить, которая может оборваться при любых неправильных расчетах. Колониальный порядок, в соответствии с которым индусам отказывали в экономических преимуществах и политическом продвижении, был очень непопулярен. Деревенские жители Бенгалии на самом деле приветствовали фанатичных и нетерпимых баптистских миссионеров (например, Уильяма Кэрри), поскольку они не походили на других европейцев. А те «были хуже тигров»[356].