Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин

руки. Раз, два, три, четыре. Я даже пальцев сжимать не стал – все равно его лапу обхватить не могу.

Отпустил. Бороду довольно чешет. Хоть и гордый мужик, дерзкий, а все рабская темень в душе. Из ее глубин крепостная радость всплыла: барскую руку пожал как-никак. На равных, значит. Глаза карие добром и благодарностью светятся.

Вошла хозяйка, несет на противне маслянистый пирог. С заднего крыльца поднялась, должно быть.

Пирог на стол ставит и три чашки. Садится рядом с мужем. Под фартуком на ней потертая серая водолазка. Ее, похоже, когда-то сочные формы уже тронуло старушечье усыхание.

– Как ты быстро, хозяйка! – смотрю на пирог: он румяный, жаром пышет. Только что из печки достала.

– Так Петенька помогал, – отвечает, – куда б я без него, родимого? Машенька еще помогает, но сейчас на сносях.

– Машенька? – переспрашиваю.

– Доча наша, – отвечает хозяин. – Только она и радует нас, стариков. Сынок наш головушкой тронулся: вон там на кортах сидит вместо флюгера. В полосатых штанах который, – мужик пригнулся к столу и показал пальцем в единственное незанавешенное окно. Окно выходило на единственную в деревне улицу. Чтобы увидеть, куда он показывает, мне тоже пришлось пригнуться почти к самой лавке.

На вершине двускатной крыши сидел на корточках парень в черном спортивном костюме с двумя полосами на штанинах и рукавах. На голове мягкая шоферская кепка. Он без усилий балансировал на остром гребне, опираясь на самые мыски своих пестрых кед.

Локти уперты в колени, а голову он положил подбородком на сцепленные руки и смотрел куда-то в сторону леса, словно молился.

– Как-то не так мы его со старухой воспитали, где-то не туда свернули, – задумчиво протянул Илья. – Не выдержал мальчик на зоне. Пауки дважды в день к нему приходили – парнишка сломался, флюгером стал. Теперь все думает о чем-то своем, флюгерном. Как-то пробовал мне рассказать, что-то про одиночество и замкнутость в сострадании к другому через отражение себя самого. Слушать больно было… – Илья притих, а потом сдержанно стукнул кулаком по столу. Даже от этого самовар покачнулся: – Ах, и за такую глупость парень пропал!

– За что? – спрашиваю.

– Скрипку украл у господ в городе, пока они в баньке парились. Дорогую какую-то, особую. Стырил и за бугор сплавить собирался. Его и взяли на этом. Целым нарядом взяли. А скрипку, оказалось, везли для какого-то дела первой государственной важности. Пете государственную измену впаяли, оскорбление Царя и Народа. Нынче модное слово есть такое, как мороженное на палочке… – он пожевал в бороду, вспоминая, – Экскапизм, кажется… За такое, сам знаешь, барин, розгами нынче не отделаешься. Вышел он, конечно быстро, но поломался совсем. Все твердит себе под нос: «бытие, бытие и ничего больше».

«А откуда ж мальчику было знать, что это Государева скрипка» – я спрашиваю судью на заседании? Петя говорит, в бане у столика стояла, никто и не смотрел за ней. Нам судья, из угрей еще такой, с усиками висящими, назидание зачитал: «Коли не чует мальчик ваш, что отечеству принадлежит, значит, души у него русской нет». Вот смотрит на меня эта рыбья харя, оплывает слизью… – Илья снова приложил кулак к столу, чашки жалобно звякнули.

– Понимаешь, смотрит и говорит мне, что у моего сына кровного душа не русская. Нам это с Людочкой ох как больно было, барин. Ну ничего… Я этого гада еще семейству к столу подам. Заливным… Как только мою жалобу в суде рассмотрят.

Хозяйка закрыла лицо и всхлипнула. Муж обнял ее за плечи. Она быстро утерлась, взяла себя в руки.

– Хоть доченька радует, – продолжил Илья. – Машенька. Внучка нам подарит скоро.

– А где муж ее? – спрашиваю, чтобы хоть что-то спросить.

– А нет у нее мужа, – снова хозяин хитро щурится на меня.

– От кого же тогда брюхата? – сам дивлюсь своей неделикатности. Откуда во мне это? Как от Татьяны хамства набрался.

А хозяин будто и не заметил вовсе, как гость грубит. Отвечает:

– От Петеньки, конечно, от кого же еще?! Своя кровь сердцу ближе, своим семенем питается. Принесет ребёночка – еще пирогов напечем!

Хозяйка на него поворачивается, смотрит, и я смотрю, не понимаю – верить или нет Илье. А он в ответ глядит, не мигая, серьезно так, выжидающе, руки на столе сложил. Но, наконец, ему наскучило: засмеялся басом, будто в груди у него котелок закипел.

– Есть тут один молодец. Дубровским себя зовет. Буйный человек, лихой. Но честный.

– Илюша, что ты говоришь?! – хозяйка толкнула его в бок. – Не слушай его, барин, никакой он не разбойник. Работящий человек, честным трудом зарабатывает.

А сама то на мужа зыркает, то в меня глазами стреляет: не при нем, мол, дурак.

Не верит баба барину: думает, донесу на их быт, беду навлеку на вековой уклад.

– Разбойником? – Илья поднимает кустистую бровь, как первоклассный комик. – Не говорил я ничего о разбойниках. Сказал, что лихой человек. Или не помнишь, как по весне он на спор вепря за клыки остановил? Не лихой ли разве человек?

– Лихой, – хозяйка тихо сгорбилась и на меня посматривает. Поняла, что лишнего сама сболтнула.

– Вот этот парень и повязал нашу Маньку. В лесу поймал, к дереву прижал и попользовал вовсю. Домой в раскоряку шла! – гулко хохочет, а от меня все глаз не отрывает. Испытывает, на сколько хватит меня.

Я молчу, тоже на него смотрю.

– Но честный малый, говорю же! Манечка как живот нащупала, пошла в лес его искать: смотри, твое дитя… Так он ее еще раз оттаскал. Хах! – хозяин заливается уже в голос, а лукавые глаза все за моим лицом следят.

Проверяй, мужик, проверяй. Играйся в волю.

– Но как про живот понял, – тут же с ней к нам явился. Поклонился в пол на пороге и одно слово всего сказал: «Обеспечу», – хозяин поднял указательный палец вверх, видимо, изображая Дубровского.

– Веско так сказал. Мы с Людой сразу поняли: честный человек.

– Еще и нежной души! – добавила хозяйка. – Машеньке обещает жениться, как только состояние прилично накопит.

– На Мальвинные острова меня свезет!

Я аж вздрогнул: голос, из-за стены донесшийся, был похож на Татьянин. Вот она входит сейчас сюда в своей демисезонной юбке и огромным животом, – от этой фантазии у меня все скрутило внутри. На несколько секунд я замер, остановил дыхание, старался не быть совсем тут, пока шаги за стеной приближались к проему.

Показалось широкое круглое лицо, мясистый нос, чем-то даже красивый, пухлые губы, прореженная челка до глаз, черные курчавые, как у отца, волосы, глаза большие, блеклые, чуть раскосые.

Я выдохнул: показалось.