В одном населенном пункте - Борис Галин

Мы некоторое время стояли на крыльце, привыкая к темноте. Потом, взявшись за руки, пошли по дороге, которая вела на шахту «Девять».

— Тяжелая у нас с вами должность, — сказал Герасим Иванович: — Пропаганда и агитация! На все дай ответ. Доктрина Трумэна и суть життя.

И в голосе его звучала гордость: вот какая у нас работа, партийная работа…

— Я, товарищ Пантелеев, однажды видел, как стальными щетками очищают металл от ржавчины. Это после немцев делалось. Коррозия металла? Знаете, что я вам скажу: и людей надо очищать от ржавчины, помогая им лучше жить и работать. А норму, — с твердой убежденностью проговорил старик, — норму этот Гуренков будет у меня выполнять. За это уж не беспокойтесь, товарищ районный пропагандист.

Чувство жизни было главным во всей деятельности Герасима Ивановича, помогало ему верно понимать и самые сложные положения теоретической мысли. Образование его было невелико — 4 класса начальной школы, плюс партийная школа, плюс партийная жизнь, начиная с 1924 года, с момента Ленинского призыва, со всеми вытекающими отсюда нагрузками. Но великая идея коммунизма была для него не отвлеченной идеей. Она была для него живым делом, опытом его жизни, выношенным в борьбе и труде.

Мы шли по дороге к «Девятой» шахте и долго беседовали о смысле жизни — два члена партии, два большевика, штатпроп райкома и горный мастер, агитатор райкома. Сквозь низкие тучи пробивались огни «Девятой» шахты. И свет звезды над копром шахты был виден. Тут мы простились с Герасимом Ивановичем. Он прошел уже несколько шагов, и вдруг из темноты послышался его торжествующий голос, он словно все еще спорил с хлопцем, приводя новые и новые доводы в защиту своей мысли:

— Счастье, говорю, не ходит в домашних туфлях — оно в сапогах ходит, в рабочих да в солдатских сапогах!

Я повернул к себе, в райком. И мысленно я продолжал свой разговор с Герасимом Ивановичем. Да, мы не всегда охватываем в своей будничной практической работе весь смысл, все значение того, что творят большевики, что творят тысячи и тысячи партийных работников на нашей советской земле. Трудна нам, партийным работникам района и особенно агитаторам и пропагандистам, штатным и нештатным, идущим в народ с большевистским словом, трудно сразу ощутить непосредственный результат беседы, доклада или лекции. Эта работа как будто бы не находит своего конкретного выражения в тоннах угля и металла. Но каждый из нас, агитаторов и пропагандистов, одни в меньшей степени, другие в большей, могут уверенно думать о том, что в движении района, Донбасса и в целом всей страны к новым высотам заложена и частица нашего труда. Мы, советские люди, являемся первыми строителями социализма. Эти слова принадлежат Калинину, но они живут в моем сердце — слова о великой миссии, выпавшей на долю советского человека. История предоставила нам такую честь — быть первыми строителями социализма. Подумайте только — что это значит! Пройдет тысяча лет, человечество будет изучать свою историю, при этом оно будет восхищаться и удивляться, что столь простые люди были первыми строителями социализма… И эта мысль не может не вдохновлять и не воодушевлять нас.

Я увидел в ночной темноте огни. Это светились окна нашего райкомовского дома. От звезды на шахте «Девятая», от шахт и заводов нашего района огни сходятся к райкому партии. Это один свет — спет побеждающей жизни.

Мартовской ночью я вспомнил свою беседу с Герасимом Ивановичем и вопрос, который так страстно волновал старого шахтера: о смысле и радости жизни.

Викентий Николаевич, московский лектор, прислал краткую биографию Иосифа Виссарионовича Сталина. До поздней ночи я читал эту книгу.

И когда я проснулся утром, то первая моя мысль была — пойти в «населенный пункт» — в шахту «Девять» с этой чудесной книгой. Мне хотелось, не откладывая на завтра, уже сегодня поделиться со своими слушателями той радостью, которая жила во мне.

И книга пошла по кругу, ее бережно брали в руки молодые и старые шахтеры, а затем я стал читать отдельные главы сталинской биографии.

— Герасим Иванович, помните, вы спрашивали, в чем смысл и радость жизни советского человека. Слушайте, как прекрасно звучат слова товарища Сталина, сказанные им в день своего пятидесятилетия;

«Ваши поздравления и приветствия отношу на счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию… Можете не сомневаться, товарищи, что я готов и впредь отдать делу рабочего класса, делу пролетарской революции и мирового коммунизма все свои силы, все свои способности и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей».

13

Девятого мая хлынул дождь. Как он нужен земле, этот теплый весенний дождь! Я возвращался из области в район. Где-то за терриконами прокатился гром, потом разом хлынул веселый, пронизанный солнцем ливень. Я испугался, что промочит мой вещевой мешок, в котором лежали книги. И, сняв с себя плащ, обернул им мешок.

Когда на повороте дороги показался поселок шахты «Девять», я постучал в кабину водителя. Машина стала замедлять ход, и я спрыгнул. Мне сбросили мешок с книгами, я подхватил его и пошел по залитой весенними ручьями дороге, ведшей в поселок.

Утром я зашел к Василию Степановичу. Он хворал. На подоконнике и на стульях лежали книги, газеты. Телефон стоял на стуле у самой кровати. Сводки о работе шахт и треста лежали рядом, на подоконнике. Эти сводки, телефонный аппарат в деревянной коробке, распухшая нога Василия Степановича Егорова — все это почему-то напоминало мне фронтовую обстановку.

— Эх, не во-время я прихворнул, — с досадой сказал Василий Степанович, — не во-время раны открылись. Железное здоровье нужно иметь партийному работнику.

Он взял телефонную трубку, слушая разговор управляющего трестом Панченко с заведующими шахтами.

— Хорошая вещь телефон, — сказал он, обращаясь ко мне, — но все-таки лучше, когда видишь выражение лица того, с кем говоришь…

Я потянулся к лежавшей на стуле у аппарата книге. Это были «Записки охотника» Тургенева.

— Полезная тематика, — заметил Егоров, все еще прислушиваясь к телефонному разговору хозяйственников.

Положив трубку, он взял из моих рук книгу и отыскал страницы тургеневского рассказа «Певцы».

Вчера я на сон грядущий начал читать тургеневский рассказ «Певцы». Помните, соревнование двух певцов — рядового и Яшки-Турка, кто лучше споет? Помните, у этого Яшки-Турка голос поначалу был сиплый, несильный, а потом разошелся человек, запел так, что чувствовалось — душа поет. Чудесный рассказ, — сказал Егоров. — Пробуждает мысли. Я бы всем партработникам посоветовал его прочесть.

— В порядке директивы, Василий Степанович?

— А что, — засмеялся Егоров. — В порядке директивы… У нас народ дисциплинированный — сразу поймет, что к чему.

Я удивился: чем это заинтересовал Тургенев нашего первого секретаря. Еще более удивился я, когда он стал читать вслух:

— «Первый звук его голоса, — заикаясь и растягивая слова, читал Василий Степанович, — был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека словно залетел случайно в комнату… Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел как надтреснутый: он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение; он уже не робел, он отдавался весь своему счастью… Помнится, я видал однажды вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали…»

Василий Степанович положил книгу на колени.

— Как вы думаете, — спросил он, — отчего он хорошо пел, отчего он счастливо пел? Оттого, что душа его пела. Помню, шел я однажды из батальона в роту. Ночью это было. Темно. Чувствую, что сбился с дороги. Оторопь меня взяла. А правильно ли я иду? Помню, пошарил я в траве и нащупал провод и обрадовался ему, точно счастье нашел. Теперь не собьюсь, теперь дойду! Третьего дня. — продолжал Егоров, — в обкоме было совещание партийно-хозяйственного актива. Это было не совсем обычное совещание. Вопрос, который обсуждался, был как будто бы обычным — борьба за уголь. Как ликвидировать отставание в угольной промышленности, как выполнить обязательства, взятые в социалистическом соревновании в честь тридцатилетия советской власти. И вместе с тем, на этом совещании были поставлены коренные вопросы нашей партийной жизни в Донбассе. В работах совещания принимал участие секретарь ЦК КП(б)У Лазарь Моисеевич Каганович. Сначала докладывали управляющие трестами, а вслед за ними — секретари райкомов. Знаете, с чем мы обычно едем в обком?.. Стараешься захватить все основное — цифры по строительству, по добыче, по развертыванию торговой сети… На всякий случай, нагружаешься множеством цифр из разных областей работы. И если посмотреть, что везет с собой в портфеле секретарь райкома и что везет с собой управляющий треста, то боюсь, что большой разницы не увидим. Одни и те же сводки, одни и те же цифры, то есть один круг забот. Вопросы, которые задавал товарищ Каганович, резко поворачивали партийных работников к партийной жизни. Одному из секретарей райкомов, который доклады, вал о положении дел в районе сразу же после своего управляющего трестом, Лазарь Моисеевич сказал: вы, как секретарь райкома, должны иметь свою партийную точку зрения, когда оцениваете работу хозяйственника. Каково положение с рабочими на шахтах, сколько у вас стахановцев, как проходит социалистическое соревнование, как живут рабочие, как вы оцениваете работу хозяйственников с точки зрения революционного подхода к делу, как обстоит дело с использованием механизмов, все ли механизмы полностью используются… Секретарь райкома стал отвечать на эти вопросы, но тут и оказалось, что он отвечает как хозяйственник, почти никакой разницы между выступлением управляющего трестом и выступлением партийного руководителя района не было. А ведь разница должна быть!