В одном населенном пункте - Борис Галин

Подойдя к столу, он решительным движением закрыл мой блокнот и сказал:

— Пойдем, товарищ политрук, в лаву.

И мы пошли на третий горизонт. В пятой лаве находилась врубовая машина. Присев на корточки, он стал осматривать все ее части — режущую, мотор, ведущую. На штреке включили ток, и вскоре врубовка пришла в движение. Стоя на коленях впереди машины и словно сливаясь с врубовкой, чувствуя, как она стальной режущей частью вгрызается в угольный пласт, он вел машину вверх по лаве. Казалось, он как бы увлекает ее за собою, ведет ее вперед и вперед. Свет лампы, прикрепленной к шахтерской каске, выхватывал из тьмы глухо работавшую врубовку, тускло блестевший уголь. Черный от угольной пыли пот струился по лицу и обнаженной груди машиниста.

К нам подполз Страшко и, посветив лампой, поздоровался со мной. Легостаев сказал ему, указывая на меня:

— Это мой помощник.

Когда мы поднялись на поверхность и отошли километра полтора от шахты, Легостаев вдруг остановился и сказал:

— Вот где мы с вами работали. В этом месте, на глубине трехсот метров… — И он улыбнулся.

Вечером того же дня я читал шахтерам доклад о текущем моменте, вернее, это было продолжение доклада, прерванного накануне бураном. Когда после я пришел в партком, Мещеряков, как всегда, вслух стал подсчитывать «процент охвата». Он даже хотел схитрить — вчерашнее начало доклада и сегодняшнее продолжение считать, как два доклада.

Я рассказал ему о своем разговоре с Легостаевым и спросил Тихона Ильича: как ему кажется, почему Легостаев, с которым я беседовал о работе лавы, связал вопрос о лаве с резолюцией Малокуцко. Тихон Ильич задумался.

— Связь тут имеется, — сказал он, — а Малокуцко… вы, может быть, думаете, что это какой-то отъявленный плут или закоренелый бюрократ. Я ведь его хорошо знаю — в одном полку служили — хороший был парень, смелый и храбрый. Но вот он пришел с войны. Поставили его на райкоммунхоз — этого Сеню Малокуцко. Но оказывается — не по Сеньке шапка…

Мы решили сходить в райкоммунхозотдел.

Малокуцко сразу принял нас. Он был в хорошо отглаженном военном костюме без погон.

— Послушай, сказал ему Тихон Ильич, — что сей тезис означает? И положил перед ним заявление Легостаева.

— Обстановка, — пробормотал Малокуцко.

Тихон Ильич продолжал допытываться: какая именно обстановка влияет на Малокуцко — международная или наша районная.

Я передал Малокуцко требование Легостаева — помнить о погибших фронтовиках, помогать их семьям.

Малокуцко вдруг сказал с какой-то беспечностью, видимо не вдумываясь в то, что он говорит:

— Эх, товарищ пропагандист, да если их всех слушать, так они вам такое наговорят…

— Кто это «они»? — спросил я, чувствуя, как кровь бросилась мне в лицо.

— Отдельные личности, — пробормотал Малокуцко и, видя, что со мной творится что-то неладное, вдруг переменил тон. Он стал ссылаться на свою загруженность — «крутишься, вертишься целый день» — и обещал сделать все, что просил Легостаев. Он думал, что этим разговор ограничится и что успокоенные его словами мы уйдем. Но Тихон Ильич, усмехнувшись, сказал;

— Точно на парад… — и тронул Малокуцко за рукав гимнастерки, как бы пробуя качество товара.

— ЧШ, — сказал Малокуцко. — Чистая шерсть!

— А ведь был хорошим парнем, — глядя на Малокуцко, проговорил Тихон Ильич, — помнишь, Сеничка, прорыв на Таганрогском направлении?

Малокуцко оживился:

— Как же это можно забыть?..

И все то лучшее, что жило в его душе, поднялось и отразилось в его глазах, которые сразу стали более осмысленными и, я бы сказал, более человечными.

— Откуда же это берется у наших людей, — продолжал говорить Тихон Ильич, все так же внимательно разглядывая Малокуцко, — при орденах, как на параде, и думает, что всего достиг… Культуры у них, что ли, маловато? — задумчиво спросил он.

Но Малокуцко с этим выводом Тихона Ильича не согласился.

— Лесоматериалов мало, — сказал он. И стал перечислять, каких строительных материалов не хватает райкоммунхозу. Счет он вел на тонны.

Тихон Ильич вздохнул и сказал:

— Все тонны да тонны, а имеется ли у тебя, товарищ Малокуцко, хотя бы грамм совести, простой большевистской совести? Ведь ты поставлен на ответственный пост. К тебе люди идут с бытовыми нуждами. Ты делаешь большую политику на этом посту.

Тихон Ильич говорил очень спокойно, обстоятельно. Малокуцко слушал и то краснел, то бледнел и, в конце концов, сказал, что ему действительно не хватает культуры — он это понимает, поедет на курсы и там подучится. Но Тихон Ильич покачал головой.

— Эх, товарищ Малокуцко, товарищ лейтенант! — сказал Мещеряков. — Еще нет на свете таких курсов и таких академий, чтобы учить людей чуткости. Имей в виду, товарищ Малокуцко, существует хороший тезис: руководители приходят и уходят. И если ты так будешь работать и так обращаться с людьми, то ведь и тебя могут «уйти».

11

Барометр все еще показывал бурю.

В течение дня люди поселка расчищали железнодорожные пути, дорогу к шахте, а за ночь вновь наметало сугробы.

На одно из очередных занятий политшколы при обсуждении темы — как жили рабочие и крестьяне в старое время — я пригласил Герасима Ивановича Приходько. Предварительно я договорился с ним о том, что он подготовится и своими словами расскажет нам об опыте своей жизни.

— Оце я можу, — охотно согласился Приходько, — я ж затвержденный райкомом, як не штатный агитатор на нашей шахте.

Занятия обычно я проводил после второй смены, вечером. Уже собрались все, уже можно было начинать, а Герасима Ивановича еще не было. Но вот в дальнем конце коридора послышался его ворчливый голос, он кого-то называл узурпатором: заглянув к нам в дверь, он сердито велел ждать его. Он был покрыт угольной пылью и держал в руке лампу — старик только что поднялся из шахты. Мы терпеливо ждали его. Вскоре он пришел из бани, розовый, умиротворенный, седые волосы его были тщательно приглажены.

Он долго раскладывал на столе какие-то листочки, потом стал медленно читать: «Жизнь при старом режиме полна отрицательных сторон…» Эти слова привели меня в смущение. Из какой книги он их вычитал? Но на наше счастье свету было мало в комнате и, отложив листки, он стал тем, кем был — веселым, хитрым стариком, который умел рассказывать своими словами о былой жизни. Он знал превеликое множество песен и стихов. Читая их нараспев, он вносил в песни и стихи какую-то свою интонацию. Вспоминая дни своей молодости, он сказал:

«Для мене, шахтарьского сына,Що тут народывся и зрис,Це — мила витчизна едина,Близька и жадана до слиз».

Мальчиком он пришел на шахту, — того террикона, который сейчас высится, еще не было. Шахта только начинала жить. И, глядя на его темные, морщинистые руки, на обветренное, точно вырезанное на меди лицо, думалось: сколько угля вырубили эти руки, сколько породы выбрали они, сколько угольных полей прошли…

Его беседа о прошлом имела большой успех. О чем бы он ни говорил, его мысль, его душа устремлены были в будущее. Но была одна особенность в его речи, которая поразила меня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тяжелые бюрократические обороты, вроде: «в данном разрезе…», «на сегодняшний день…»

Я остался с ним один-на-один и спросил: — Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные слова? — Он удивился и даже обиделся.

— Ведь так говорит мой сын, так говорит Василий Степанович Егоров, так говорите и вы, товарищ Пантелеев.

Только на пятый день я вернулся в райком. Я пошел пешком. Большие сугробы лежали на полях. Машины с трудом пробивали себе дорогу.

Тихон Ильич проводил меня до самой дороги, которая начиналась от крайних домов поселка и вела к райкому. Я чувствовал, что он хотел мне что-то сказать, но долго не решался. И когда мы пожали друг другу руки, он вдруг сказал:

— Товарищ Пантелеев, а как вы смотрите на такой тезис — остаться работать у нас на шахте, заведывать парткабинетом? И штатная единица у нас имеется. Тут ведь настоящая жизнь, — сказал он и повел рукой вокруг, — тут, товарищ Пантелеев, проходит передний край.

Мне почему-то вспомнилось: мы в полку считали, что штаб дивизии это глубочайший тыл. Так и теперь — рисуя условия работы, Тихон Ильич говорил так, словно райком отстоял за десятки километров…

Я поблагодарил Тихона Ильича за доброе ко мне отношение и сказал, что я не думаю порывать связи с «Девятой» шахтой.

Егоров встретил меня радостно.

— А, пропащая душа! Где были, что делали? Рассказывайте. Контакт имеете?

Эти вечера в райкоме, когда с шахт съезжались товарищи, особенно нравились мне. Что-то дружеское было в этих вечерних встречах за столом у Василия Степановича. Точно большая семья собиралась вместе — обсудить дела, наметить, что делать завтра. Егоров умел придавать этим вечерним встречам простой, непринужденный характер. Он любил слушать товарищей, приехавших с шахт; любил задавать им вопросы. Он словно хотел видеть жизнь не только своими глазами, но и глазами инструкторов, пропагандистов, глазами Приходько, Иллариона Федоровича Панченко, Ольги Павловны, редактора районной газеты Рыбникова, глазами парторгов шахт, инженеров, шахтеров, учителей, домашних хозяек…