Пашкины колокола - Арсений Рутько

- Чего не понять? - с обидой огрызнулся Козликов. - Не дураки!

Один за другим мальчишки уползали по шпалам, между колесами вагонов. Пашка переждал, пока последний не скрылся из виду, и пополз следом. Миновал один солдатский вагон, второй... И потянуло еще раз взглянуть на перрон - теперь на нем солдатики топчутся. Авось, Павел, случится чудо и увидишь Андрея!

Пашка остановился под буферами, между двумя товарными вагонами. Выглянул осторожненько. Целый лес солдатских сапог, над ними видны и гимнастерки, и шинельные скатки, и лица. Офицеров поблизости не было.

Осмелев, Пашка встал между солдатскими вагонами в полный рост. И все-таки край перрона приходился выше его головы. Пашка снова ухватился обеими руками за край дощатого настила, подтянулся, уперся подбородком в настил. Вот отсюда уже виднее. Блеснуло серебро ризы, качнулось из стороны в сторону кадило, заиграл невидимый оркестр.

Посадка еще не началась. Солдаты стояли в строю, но не по стойке "смирно", переговаривались, курили. Неспешно, чуть не задев краем ризы Пашкино лицо, прошел вдоль вагонов священник. За ним мальчуган-служка нес на вытянутых руках белую чашу. Остановившись у распахнутых дверей вагона, священник молитвенно провозгласил:

- Благослови, господи, доблестных воинов твоих, сохрани от раны и смерти, даруй победу оружию их!

Не оборачиваясь, отвел руку назад, обмакнул кисть в подставленную служкой чашу. Окропил дверь и двинулся дальше.

Голос священника постепенно затихал вдали.

До боли в затылке Пашка запрокидывал голову, стараясь рассмотреть солдатские лица.

И чудо произошло! Совсем неподалеку над зеленью гимнастерок под козырьком фуражки будто бы плеснули синью знакомые глаза. Пашка понимал, что необходима осторожность, но не вытерпел, крикнул:

- Бра-а-а-атка!

Одновременно прокуренный и зычный бас скомандовал:

- Кончай курить! Смирно-о! На посадку! Па-а-взводно!

Солдатский строй колыхнулся, выровнялся и двинулся на Пашку.

Он продолжал кричать что было сил:

- Братка! Андрюха! Братка-а-а!

Чье-то лицо возникло над ним.

- Кого тебе, парень?

- Андрея Андреева! С Михельсона!

Через минуту, показавшуюся Пашке нестерпимо долгой, к нему склонилось родное до последней жилочки лицо.

- Арбузик? Ты?

Но сзади напирали шедшие следом, офицерский бас продолжал что-то покрикивать. Андрей только и успел добавить:

- Мамку береги, Павел!

Пашка спрыгнул на рельсы, вскарабкался на буфер и с него по железным скобам на крышу. Здесь распластался плашмя, уткнулся лицом в ржавую жесть, зло вытер слезу.

Маршево гремел оркестр. Ряд за рядом солдаты исчезали за вагонной дверью.

Пашка привстал на колени.

Перрон ярко освещен, но на крыше полусвет-полутьма. Глубоко вздохнув, словно перед прыжком в омут, Пашка вытащил из-за пазухи горсть листовок - сколько захватила рука - и поднялся во весь рост. Вскинул над головой листовки и, чтобы увидели, крикнул:

- Э-ге-э-эй!

И когда внизу заблестели обращенные к нему глаза, с силой швырнул первую горсть на солдатские фуражки и плечи. Голубиной стайкой листовки кружились, опускались в жадно протянутые солдатские ладони.

Листовки мигом исчезли, упорхнула первая голубиная стая. И тут Пашка вспомнил: надо же подать знак ребятам! Вытащив из кармана обмойкинский свисток, он свистнул что было сил. И снова сунул руку за пазуху.

Потом не мог вспомнить, что он тогда кричал, но кричал непрерывно, взмах за взмахом вскидывая над головой руку. Да, не помнил! Но сердцем знал: повторял то же, что слышал в ту незабываемую ночь проводов Андрея. И что-то добавлял к тем огненным словам от себя, от своей ненависти, от боли за измученную мамку, за отца, за всех обиженных судьбой.

В пазухе пустело, листовки кончались. Вот и последняя.

Пашка ничком лег на обитую жестью крышу, пополз к ее краю. Ощупью нашарил на стене вагона верхнюю скобу, спустился на буфера и спрыгнул на землю.

Справа - перрон. Там орут, торопят посадку, ишь как заливаются полицейские свистки! Переполошились, гады!..

А что дальше - не помнил! Что-то тяжелое ударило сзади по голове, и наступила тьма. Кто ударил его и как волокли от поезда в вокзальную каталажку - не знал.

Очнулся в ярко освещенной комнате от резкой боли: кто-то крутил, отрывал ему ухо. Увидел над собой рыжеусое, оскаленное лицо и красный околыш.

- Кто?! Кто послал?! Где?! - кричал рыжеусый, крутя Пашке ухо, из надорванной мочки которого ползла по шее кровь...

- Ива... Иванов, - едва выговорил Пашка. Болело не только ухо, нестерпимо ныло все избитое тело.

- Врешь, сукин сын! Кто послал?! - кричал рыжеусый, упершись коленом Пашке в живот. - Говори, гаденыш! Ивановых в Москве как собак нерезаных.

Но вдруг боль в ухе чуть затихла, рыжеусое лицо исчезло.

- Что происходит?! - рявкнул неподалеку от Пашки начальственный голос. - Что, спрашиваю? Дармоеды! Настоящие смутьяны разбегаются, а вы, идиоты, сопляков хватаете? Гнать вас в три шеи! Сейчас же оцепить вокзальную! Не могли далеко уйти! Ну-у!

Спасшее Пашку начальство склонило над ним краснощекое лицо, брезгливо посмотрело на полуоборванное ухо.

- Как фамилия, шкет?

- И-иванов, ваше высокородие...

- Так у его в кармане, вашбродь, листовка! - с надеждой в голосе крикнул рыжеусый. - Извольте убедиться, ваше высокородье... Вот, гляньте!

Начальство брезгливо взяло мятый листочек.

- Кто дал?

- Так на улице, вашбродь... Иду, на самой дороге белеет... Посередь тротуара. Я и подобрал...

- Что в ней?

- Так неграмотный, вашбродь! Бате на курево... потому как бумаги-то нету...

- Эх, Сидоров, Сидоров! - с пренебрежением пробурчало начальство, вытирая носовым платком пальцы. - Таким, как ты, и правда только что с грудняками воевать! Или кур воровать по чужим сараям!.. А этот что?!

- Да тоже, вашбродь, вроде по вагонам бегал!

Лишь тогда Пашка увидел в углу каталажки Витьку Козликова. Тот сидел, привалившись к стене, слизывая текущую из носа кровь.

Начальство снова поморщилось, покачало головой.

- Эх, Сидоров, Сидоров! А я-то собирался ваш околоток к кресту представить!

С перрона донесся протяжный гудок паровоза, и лицо начальства посуровело.

- Вокзал оцеплен?!

- Как изволили приказать, ваше высокородие! Мышь и та не проскочит!.. Что касаемо этих сорванцов, ваше высокородие, так я думал, может, с кем связаны, может, укажут...

- Думал! Было бы чем думать, Сидоров! Не хватает еще, чтобы я на старости лет, в полковничьих погонах, с детьми воевал! Ну, вы, мелочь! Марш отсюда! Во-он!

Так состоялось боевое крещение Пашкиной дружины.

13. ЛЮСИК-ДЖАН

В Замоскворечье возвращались вместе: Васятка и Гдалька дождались товарищей, прятались за углом вокзальной каталажки. Гдалька, сиганувший прямо с крыши вагона, видел, как Пашку схватили и поволокли по путям филеры в штатском. И как они же загребли Козликова, бросившегося им наперерез...

Шли по сонным улицам, не торопясь, внутренне торжествуя: все-таки сумели помочь старшим. Но что случилось с Люсик и Алешей, удалось ли им скрыться от облавы, мальчишки не знали.

На другой день Пашкина мамка осталась дома: Голутвинке впервые за месяц в то воскресенье дали отдых. Андреич отправился на смену - у таких заводов, как Михельсон, Бромлей и Гайтер, общих дней отдыха не было, давали передохнуть только тогда, когда человек совершенно выбивался из сил. А контора в воскресный день отдыхала, и Пашку оформить на работу нельзя...

Разбитая голова у Пашки болела, ухо горело, все тело ныло от полученных накануне ударов. Мать сходила на пустырь, нарвала подорожника, распарила, перевязала Пашкины ссадины и ушибы. И все упрекала:

- Ну разве можно так, сынонька? Осторожнее ходить надо, особо по ночам. Разве новость для Замоскворечья набат, пожар? Что ни день, пожарники несутся как бешеные, тут кто хочешь может под колеса попасть... Спасибо, хоть не до смерти искалечили...

Пашка, конечно, не сказал матери всей правды.

В то утро дружки по очереди побывали у Пашки, принесли яблок и груш. Сидели у койки, рассказывали новости. В Симоновском районе сгорело десять домов, в одном погибла старуха. О проводах эшелона помалкивали.

Ребята ушли, но Пашка все чего-то ждал, хотя и сам не мог сказать чего. И лишь когда на пороге показалась Люсик, он понял: именно ее-то и хотелось увидеть.

Это было странное, не испытанное раньше чувство. Ну что она ему, эта Люсик-джан, как называет ее Алеша? А беспокойство не покидало, все думалось о ней, о вчерашней облаве. Ведь тот начальник в голос кричал: "Оцепить вокзальную! Просеять всех сквозь мелкое сито!" Вдруг и Люсик с Алешей попались в то сито?

Занавеска у койки была отдернута, и, когда распахнулась дверь и из нее хлынули неожиданные после вчерашнего ненастья солнечные лучи, Пашка зажмурился.

- Можно? - спросила из двери Люсик. - Не помешаю?

- Да нет, нет, барышня! Что вы! - засуетилась мать. - Проходите, Люсенька!