Между синим и зеленым - Сергей Кубрин

– Какой повод?

Расскажу, что праздновал – ну, скажем, день рождения матери. Признаться бы, что пил просто так, потому что хочется настоящего пьяного одиночества, но нельзя – начнется понятный дружеский разговор, типа нужно учиться жить, и все такое, брать себя в руки, идти вперед. Проходили – знаем, но когда проходим заново – учимся опять.

«Личному составу отдела полиции срочно собраться в кабинете у начальника».

Мы гоним на планерку. Что-то случилось в нашем беспокойном районе, раз подняли всю полицейскую братию.

Начальник орет: мы ни черта не делаем и попросту получаем деньги. Избитая бодяга. Главное в нашей работе – сразу получить люлей. Гнус говорит, после отмены компенсации за ненормированный рабочий день утренний прессинг – единственная стимулирующая выплата, как залог успешного выполнения поручений.

Гнусов любит потрещать. Вообще, неплохое качество для оперативника.

Мы примостились на заднем ряду. Леха стал рассказывать о новой подруге, которая сдалась после первой встречи.

– Тихо ты, потом расскажешь.

– Отвечаю, такая бомба, ты в жизни таких не знал. Вовсю долбили участковых за плохие показатели.

– Раскрываемость упала, выявлений по нулям! А мы еще удивляемся, почему? Почему? Вот кто мне скажет, почему? – зверьем грохочет наш старый полковник, и я думаю, как там Гриша в зоопарке, смотрит ли уже на тигра.

Одна за другой поднимаются головы бедных полицейских, клонящиеся от неизбежного командирского разбора. Я понимаю, рано или поздно отчитается каждый участковый, и дойдет очередь до оперских бездельников. Спрятаться бы в клетку и дожить в ней до льготной пенсии. Ходите-смотрите, подбрасывайте украдкой кормежку, фотографируйтесь даже, мне не жалко.

– Я еще раз повторяю! Кто! Кто мне ответит?

– Ответишь? – толкаю Гнусова.

– Вот еще, – жмется он.

– Может быть, Гнусов знает? Гнусов!

– Я! – вскакивает Гнусов так, что стул под ним тоже подпрыгивает инерционной бездействующей волной.

– Что я? Что я? – надрывается начальник. – Ты мне ответишь, почему?

Гнусов молчать не умеет. Второе оперское правило – молчи, когда сыпет руководство. Он заряжает:

– Товарищ полковник! Работаем, товарищ полковник. По плану то-то, по распорядку что-то, по факту – третье, на вечер запланировано мероприятие, будет к утру результат. – Гнусов умеет заливать и не любит работать. Ему бы прошататься налегке, но с тех пор, как мы стали работать вместе, халтурить не получается.

– Прокатило, думаешь?

– Думаю, нет.

Полковник хмурится и стучит ручкой по истерзанному А-4, словно колет не листок, а пронизывает душу. Молчит, и думаешь, заорал бы, что ли, как умеет. Молчание – главный козырь на обреченном пути к поражению.

Очередь по списку за мной, но полковник пропускает мою фамилию.

– Мне это надо? – бесится Гнусов. – Слушать, какой я дегенерат. Да я знаю прекрасно сам. Нравится мне служить в органах. Знаешь, почему?

Я молчу, будто не слышу.

– Вот какой бы тварью ни был, все равно станешь уважаемым пенсионером. И кто-то непременно скажет: «А ведь служил когда-то такой оперативник. Всему розыску голова!»

– Свой район надо знать! Он вам должен быть роднее, чем ваши гребаные семьи! – плещет дерьмом начальник.

По сводке стало известно, что число малолетних потеряшек возросло до шести. А мы так и не нашли ни одного ребенка. Строили версии, что появился залетный маньяк.

– Если они уходят с детских площадок, значит, надо вставать на фишку, – говорю я Гнусову.

– Кому надо, пусть встает. Некогда мне этим заниматься.

– Гнусов, ты охамел? Это же дети.

– А мне без разницы.

– Просто у тебя своих нет.

– А у тебя есть как будто… то есть я хотел сказать… – И Гнусов не сказал.

– В смысле, Леха? Я не понял.

– Да забей. Я что-то загнался.

Я вспомнил о Грише. Мать не отвечала на сообщение. Либо не увидела входящую эсэмэску, либо окончательно обиделась, что между ребенком и работой я снова выбрал работу. Мало того, между своим ребенком и чужими детьми, я выбрал чужих.

– Чужих детей не бывает.

– Тьфу на тебя, задолбал. Говори уже, что делать, – сдался Гнусов.

Я говорю, нужно ехать на места. Если разорвем цепочку, назначат служебную проверку, наверняка повесят выговор, а не за горами главный полицейский праздник – лишат премии и надбавок, а ребята из УСБ снова станут рассекать по кабакам в поиске пьянствующих сотрудников.

У нас есть время до утра, чтобы отчитаться о проделанной работе. Первое правило оперативника – выводи на доклад каждое действие. Проехал до точки – пиши рапорт, поговорил с соседями – черкани две строчки и положи в красную канцелярскую папку.

Весь блокнот исписан гнусовским кудрявым почерком. Обложка, и та разрисована каракульной схемой со стрелками и кружочками.

– Что ты все пишешь?

– Я так думаю.

Гнусов бездетный холостяк. Времени у него, как у меня – проблем. Говорю, что сегодня должен быть дома. Но Гнусу не понять.

– Ты мне одному предлагаешь работать?

– Нет, я тебя сменю вечером.

– Вот ты гад, конечно. Перейду на другой сектор.

– Да кому ты нужен такой.

Гнус просит в долг до зарплаты. Куда он тратит деньги, понятия не имею.

– Я браслет ей куплю, – говорит. – За браслет она вообще меня в космос отправит. Знаешь, как там в космосе?

– Знаю.

– Не знаешь, – ухохатывается Гнус, – такая девочка, ты бы знал.

Звоню матери. Тишина.

Купить, что ли, Грише телефон?

Иногда – очень редко – мне звонит Оксана. Да, восемь звонков с работы. Два – от матери. Оксана не в счет. Она вообще, как там говорят, не часть моей жизни.

Предлагает встретиться. Ну, как встретиться: нужно приехать и остаться на ночь. Я говорю, что работаю.

– Ты всегда работаешь, – отвечает Оксана.

И, в общем-то, права.

Сижу в стареньком фокусе, мониторю детскую площадку. Еще немного, и какая-нибудь бдительная мамаша наберет простое «ноль-два» и сообщит, что какой-то хмырь подглядывает за детьми. Вообще, это значимое оперативно-розыскное мероприятие под названием – наблюдение. Но выдержка у меня в последнее время никакая. Гнусов говорит, я старею, и скоро он обгонит меня по показателям. Я напоминаю, что показатели у нас общие.

Мать все-таки берет трубку.

– Ну, как вы?

– Нормально, – отвечает, и я понимаю, что все-таки обиделась. По крайней мере, недовольна.

– Дай Гришу.

– Он купается.

– Что, сам? – удивляюсь, будто Гриша не плещется в ванной, которую бабушка наполнила меньше, чем наполовину, а прорывает безвоздушную преграду.

– Когда ты приедешь?

Я думаю, когда приеду. Сперва думаю, когда смогу приехать, после – смогу ли приехать вообще, затем думаю, как сказать, что сегодня приехать не получится.

За молчанием следует все то же краткое: «Поняла». И мать отключается.

Дети визжат, катятся с горок. Один – роет песок, вторая – лезет на