Братья Ждер - Михаил Садовяну

Иосип Нимирченский умолк. Слушатели не дышали — так поразили их слова посланца.

— Конюший Симион, — проговорил негромко старый Ждер, — надо бы поднести этому доброму христианину кружку пива.

— Премного благодарен, честной конюший, — поклонился Иосип. — Я выпью кружку за ваше здоровье. И вот воротился Миху-логофэт во Львов, но так и не дождался вести о гибели скакунов. И понял он, что их защищает колдун-татарин, который, говорят, живет в Тимише. Разослал он своих служителей и с их помощью узнал, что в Могилеве живет всему краю известный разбойник — некий Гоголя. О нем наслышаны и русские, и татарва, и ляхи. А молдаване прозвали его Селезнем. Гоголя осмелился выкрасть даже узницу из Силистрийского гарема. И увел он коня сандомирского каштеляна к Днепровским порогам — и пришлось пану заплатить за него золотой выкуп. У Гоголи своя ватага, с ней он совершает набеги то в татарские, то в ляшские земли. До сих пор к молдаванам атаман не жаловал — то ли они беднее, то ли злее. Пожелал его милость Миху встретиться с Гоголей. Диву достойно! Разбойник Гоголя получил дозволение приехать вечером во Львов. Миху-логофэт заплатил за это дозволение восемнадцать золотых. Стража у ворот пропустила его, и Гоголя постучал в дверь боярина Миху. Львовские вельможи были заняты в тот вечер своими делами. Но люди нашего хозяина Дэмиана неотступно следили, как им было указано.

Дерзкий Гоголя приехал в дорогом одеянии с галунами, слез с коня, гордо посмотрел вокруг. Такой высокий и смуглый детина, веселый и под хмельком. Постучал рукоятью сабли в дверь. Слуги логофэта поклонились ему; оставив двери широко открытыми, повели его в дом. У дверей стали люди атамана Гоголи. Потом разбойник вышел, хлопнул своих товарищей по плечу и сказал им: «Гайдамаки, маем добру работу»…

Иосип отпил вина из кружки, поставленной Симоном на подоконник.

— Когда это случилось? — хрипло спросил старый Ждер.

— В четверг на той неделе, девять дней тому назад. В доме логофэта были потом и другие встречи со странными людьми; но глаза и уши нашего хозяина Дэмиана, — а эти глаза-то и уши нашлись среди слуг боярина Миху, — уведомили нас, что на тех встречах речь шла не о Каталане. Что-то, конечно, есть, потому что люди, с которыми тайно держит совет логофэт Миху, — известные воины, служившие шляхтичам или в порубежных крепостях. А вот что они затевают, мой хозяин еще не дознался. Возможно, кто-нибудь уговорил короля послать войско за Черемуш-реку да осадить Сучаву, и логофэт готовит ему подмогу. А возможно и другое. Дайте срок, проведаем. Но мне уже нельзя было задерживаться во Львове. Привез я эту весть, чтобы вы готовились… Так велел сказать вам мой хозяин. Низко кланяюсь вашим милостям.

Старшина Некифор Кэлиман потянулся, хрустя суставами.

— Чур тебя, нечистая сила! — проговорил он, поднимаясь. — Об этом разбойнике Селезне я слышал еще в святой обители… Какие-то малороссийские христиане толковали о нем.

— Говорили потому, что я их расспрашивал, старшина Некифор. Выслушав одних, я переходил к другим.

— А я послушал и насторожился, — ответил Кэлиман. — Потому-то меня и взяло сомнение, когда я увидел тебя у костра на привале.

Старый Ждер сидел в глубокой задумчивости. Но он слышал все, что говорили рядом.

— А что рассказывали малороссийские христиане об этом разбойнике? — спросил он.

— Много чего говорили, похвалялись таким именитым земляком, — рассмеялся старшина. — Он-де самый храбрый человек на свете и, прежде чем взяться за дело, выпивает кварту горилки, как вы бы выпили кружку воды. Малороссияне как раз угощались этим зельем и смеялись над обычаем молдаван пить виноградное вино. И тут же, смотрю, поют песни, и ну за чубы таскать друг друга.

Вот они и расхваливали Гоголю за то, что сперва выпьет кварту горилки, а потом уж берется за дело. От горилки ум у него бывает яснее и рука — крепче. Но шелохнется на коне, не поскользнется на земле, только глаза мечут огонь.

— Именно так, — подтвердил с ухмылкой Иосип. — И еще говорили, что саблю он пускает в ход, только когда защищается. Жизни человеческой зря не губит, — не хочет наживать себе врагов. Он скорее ищет друзей во всех пределах, чтобы найти помощь и приют. На Днепровских порогах у него приятель мельник, а другой — на Днестре; когда ему приходится бежать с Днепра, он спасается на Днестре. Жены этих мельников твердят своим мужьям, что терпеть не могут разбойника, вот те и принимают его с открытой душой. А из тех, кого он пощипал, особенно гонится за ним татарва. Ляшские же служители не торопятся его поймать. Говорят, воеводы порубежья получают добрую мзду от грабителя.

— Чур тебя, нечистая сила! — кивнул староста. Я тоже так понял: при таких хороших дружках он легко пролезет в любой порубежный край.

— А мне твоя речь по душе, — признался второй конюший Симион. — Эдакий молодец повсюду проберется.

— Я вот что думаю, — проговорил, уверенный в своей мудрости казначей Кристя. — Я думаю, что надо немедля известить господаря.

— А теперь извольте послушать меня! — сердито буркнул конюший Маноле. — Я так полагаю, что никто не должен знать, о чем мы тут толковали. И пуще всех не должен знать князь Штефан. У него и без того много забот, нечего прибавлять еще. Ты, казначей Кристя, перекрестись перед иконой и побожись, что супруга твоя боярыня Кандакия не узнает ни слова о том, что здесь говорилось. Если узнает она, тут же узнают и другие. Не пройдет и трех дней — весь Львов будет о том шуметь, а то, глядишь, и до Варшавы дойдет. Нет вестников быстрее бабьих языков. Лучше прикинемся, что дремлем и ничего не ведаем. Ты уже поклялся?

— Вот осеняю себя крестным знаменем и божусь, честной конюший.

— Добро. А на мою долю достанется самое трудное: как только вернемся в усадьбу, тут же на меня напустится с расспросами боярыня Илисафта. Она уже почуяла неладное и может помереть с досады, коли не узнает, в чем дело. Я буду молчать, а она будет пилить меня целых пять часов до самого захода солнца. Тогда она немного утихнет, а потом сызнова начнет. Вот тут-то старшине надо будет прийти мне на выручку. Пусть скажет ей всю подноготную: пришла-де удивительная весть, будто в Каменецкой крепости кобыла произвела на свет жеребенка о двух головах — одна черная, а другая белая, и эти головы то и дело тянутся грызть друг друга. Пришлось служителям королевских конюшен крепко связать их. И говорят-де знахари, что сие есть знамение — будет воина меж ляшским королем и проклятым Мехмет-султаном. И воспоследует из этого великий урон христианскому миру. Услышит это конюшиха и сперва испугается, a потом возрадуется, что выведала важную тайну. Может, тогда и мне, грешному, доведется соснуть часочек в тишине после тяжкого испытания.

Все согласились с мнением конюшего, после чего вышли во двор Тут Иосип Нимирченский признался, что он голоден и жажда мучает его. Старый Ждер взял его с собой, чтобы накормить на кухне.

— А насчет моей беседы с боярыней не тревожься, честной конюший, — заверил посланец. — Передам в трех словах поклон от моего хозяина Дэмиана ее милости конюшихе. И, сказав эти три слова, достану из своей сумки кусок шелка в двенадцать локтей — подарок сына. Вот, мол, лиловый шелк из самой Флоренции, что в италийской земле, скажу я ей, и сын просит тебя носить сей шелк на здоровье.

Конюший кивнул.

— Вижу, купец наш накопил мудрости в дальних странах.

Симион молча подошел к ним.

— Что ты еще скажешь нам, второй конюший? — спросил старик.

— Отец, — мягко ответил Симион, — я тут все устрою, как полагается.

— Добро, — сказал тот. — И подумай о снохе, которую я давно жду.

— А вот об этом дозволь мне не думать.

Старик гневно зашагал прочь.

— Чур тебя, нечистая сила! — проговорил старшина, догоняя его. — Дозволь, боярин, вмешаться в ваш спор.

— Прошу тебя — оставь ты второго конюшего, пусть спокойно занимается своими делами. Уж я — то знаю твоего сынка: ведь он хотел поцеловать у тебя руку и помириться. И тогда у него прибавилось бы сил для его несметных дел: пересчитать жеребят, проверить замки на дверях конюшен, усилить стражу у всех входов и выходов. Всем сердцем бы трудился, чтобы наладить тут дело, как на доброй мельнице. А так что? Заноза в сердце да тяжесть на плечах. Вернется он в свою келью и будет хмуро смотреть в угол. А там, глядишь, опять выкинет штуку из тех, что тебе ведомы.

Эти «штуки», которые Симион выкидывал изредка и о которых знали в Тимише, не столько печалили, сколько пугали боярыню Илисафту.

— Уж чем творить иные постыдные дела, — твердила она, браня конюшего, — пусть уж лучше у него будет этот дурной обычай.

Она ведь знала: сперва на беднягу нападает черная тоска, и тогда он полдня лежит на своей лавке лицом к стене. В другой раз лежит ничком, натянув на голову башлык, либо в лесной тени, либо на солнце в овраге. Обожжет его печаль и иссушит ветер либо жара, он встает и велит Лазэру Питэрелу, начальнику стражи, принести бочонок с вином и посидеть с ним. Выпивает молча одну кружку, выпивает девять. Опорожнит кружку и разобьет ее. А потом начинает разгрызать черепки зубами. И такой злобой и гневом наливается, что все вокруг разнес бы на куски. Тогда Лазэр Питэрел призывает на помощь нескольких старых служителей. Они усмиряют его, силой волокут вниз, в Тимиш, чтобы конюшиха над ним поворожила. При виде своей родительницы второй конюший начинает плакать… Но успокаивается он лишь после того, как боярыня Илисафта шепнет наговорные слова и сдует с его лба злые чары.