Мятеж на «Эльсиноре» - Джек Лондон

Она выразила протест против выражения моего сочувствия.

– О, не беспокойтесь обо мне, мистер Патгёрст. Морская болезнь только противна и неприятна, как изморось или грязная погода, или ядовитый плющ; впрочем, я бы охотнее страдала от морской болезни, чем от крапивницы.

Что-то было неладно с командой на палубе под нами; там допустили какую-то оплошность или ошибку, о чем возвестил повышенный голос мистера Меллера. Как и у мистера Пайка, у него была привычка орать на матросов – манера, очень неприятная для слуха.

На лицах некоторых матросов виднелись синяки. У одного глаз так распух, что совсем закрылся.

– Словно он налетел на стойку в потемках, – заметил я.

Чрезвычайно красноречив и совершенно бессознателен был быстрый взгляд, брошенный мисс Уэст на покоившиеся на перилах огромные лапы мистера Пайка со свежими ссадинами на суставах. Этот взгляд кольнул меня в сердце: она знала.

Глава X

В тот вечер мы, мужчины, обедали только втроем, с перегородками на столе, а «Эльсинору» швырял тот шторм, который запер мисс Уэст в ее каюте.

– Вы не увидите ее несколько дней, – сказал мне капитан Уэст. – С ее матерью было так же: прирожденный моряк, но ее всегда укачивало в начале каждого плавания.

– Это обычное приноравливание к перемене обстановки, – мистер Пайк удивил меня самой длинной фразой, которую я когда-либо слышал от него за столом. – Каждому из нас приходится приноравливаться, когда мы покидаем берег. Нам приходится забывать о спокойном времени на берегу и хороших вещах, которые можно приобретать за деньги, и нести вахту за вахтой четыре часа на палубе и четыре – внизу. И нам приходится туго, и наши нервы напряжены, пока мы не привыкнем к перемене. Приходилось ли вам слышать Карузо и Бланш Арраль этой зимой в Нью-Йорке, мистер Патгёрст?

Я кивнул, все еще удивляясь этому многословию за столом.

– Ну вот, подумать только, что я слушал их: и Карузо, и Уизерспуна, и Амато каждый вечер в столице, а потом простился со всем этим, чтобы выйти в море и приноравливаться к бесконечным вахтам.

– Вы не любите моря? – спросил я. Он вздохнул.

– Право, не знаю. Но ведь море – это все, что я знаю…

– Кроме музыки, – вставил я.

– Да, но море и долгое плавание отняли у меня большую часть музыки, какой я хотел бы насладиться.

– Я думаю, что вы слышали Гейнк Шуман?

– Изумительно! Изумительно! – прошептал он с благоговением, потом вопросительно взглянул на меня. – У меня есть с полдюжины ее пластинок, и я несу вторую подвахту внизу. Если капитан Уэст ничего не имеет против (капитан Уэст кивнул головой в знак того, что он против ничего не имеет), и если вы хотите прослушать их… Инструмент недурной, довольно хороший граммофон.

Затем, к моему удивлению, когда буфетчик убрал со стола, этот обросший мхом пережиток того времени, когда людей колотили и убивали, этот потрепанный морем обломок вынес из своей каюты великолепнейшую коллекцию пластинок, которую он поставил на стол вместе с граммофоном. Широкую дверь раздвинули, образовав таким образом из столовой и главной каюты одно большое помещение. Мы с капитаном Уэстом уселись в глубоких кожаных креслах в главной каюте, пока мистер Пайк устанавливал граммофон. Его лицо было ярко освещено висячими лампами, и ни один оттенок выражения на этом лице не ускользал от меня.

Напрасно я ожидал услышать какой-либо популярный мотив. Музыка была исключительно серьезной, и его бережное обращение с пластинками было само по себе откровением для меня. Он с благоговением брал каждую из них в руки, словно какой-то священный предмет, развязывал, разворачивал и обчищал мягкой щеточкой из верблюжьей шерсти, прежде чем пустить по ней иголку. Сначала я ничего не видел, кроме огромных грубых рук грубого человека с ободранными суставами пальцев, которые каждым своим движением выражали любовь. Каждое прикосновение их к пластинкам было лаской, и, пока они звучали, он стоял над ними, воспаривший в какой-то рай небесной музыки, известной ему одному.

В это время капитан Уэст курил сигару, откинувшись на спинку кресла. Лицо его ничего не выражало; он, казалось, был очень далеко, и музыка его не трогала. Я начинал сомневаться в том, что он ее слышат. Он не делал в промежутках между пьесами никаких замечаний, не выражал ни одобрения, ни недовольства. Он казался чрезвычайно спокойным, чрезвычайно далеким. И, глядя на него, я спрашивал себя, в чем заключаются его обязанности. Я ни разу не видел его что-либо делавшим. За нагрузкой судна наблюдал мистер Пайк. Капитан Уэст появился на судне только тогда, когда оно было совершенно готово к выходу в море. Я не слышал, чтобы он отдавал какие-либо приказания. Мне казалось, что вся работа лежит на мистере Пайке и мистере Меллере. Капитан Уэст только курил сигары и пребывал в блаженном незнании того, что делается на «Эльсиноре».

Когда граммофон сыграл «Аллилуйя» из оратории «Мессия» и псалом «Он накормит стадо свое», мистер Пайк заметил извиняющимся тоном, что любит духовную музыку, быть может, потому что когда-то в детстве недолгое время пел в церковном хоре в Сан-Франциско.

– А потом я хватил священника по голове смычком от контрабаса и снова улизнул в море, – заключил он с жестокой усмешкой.

И вслед за тем он снова замечтался над «Царем небесным» Мейербера и «О, покойся во господе» Мендельсона.

Когда пробило три четверти восьмого, он аккуратно уложил все свои пластинки и отнес их и граммофон к себе в каюту. Я посидел с ним, пока он свернул папироску и пока не пробило восемь часов.

– У меня еще много хороших вещей, – сказал он конфиденциальным тоном. – «Приидите ко мне» Кенена, «Распятие» Фора, «Поклонимся Господу» и «Веди нас, свете тихий» для хора, а «Иисус, возлюбленный души моей» прямо-таки схватил бы вас за сердце. Как-нибудь вечерком я вам сыграю все это.

– Вы верующий? – спросил я под впечатлением его восторженного вида и его грубых рук, которые преследовали меня.

Он заметно колебался, прежде чем ответил:

– Верю… когда слушаю это…

В эту ночь я спал из рук вон плохо. Не доспав накануне, я рано закрыл книгу и погасил лампу. Но не успел я задремать, как был разбужен своей крапивницей. Весь день она меня не беспокоила, но как только я потушил свет и заснул, возобновился проклятый непрерывный зуд. Вада еще не лег спать, и я взял у него порцию кремортартара. Но это не помогло, и в полночь, услышав смену вахты, я кое-как оделся, набросил халат и поднялся на корму.

Я увидел, как мистер Меллер, заступив на свою четырехчасовою вахту, ходил взад и вперед по левой стороне кормы, и я проскользнул дальше, мимо рулевого, которого не узнал, и спрятался от ветра за выступом рулевой будки.