Равельштейн - Сол Беллоу

– Казалось бы, что может быть проще, чем построить нормальные отношения с женщиной. Но ты не ищешь легких путей. И в один прекрасный день обнаруживаешь, что вся твоя жизнь превратилась в попытку угодить. Однако этой женщине нельзя угодить – по крайней мере, ты не способен. К счастью, – продолжал Равельштейн, – у тебя есть призвание. Поэтому все остальное – мелочи, суета, записки на полях. Так что в вашем случае речи о настоящем сексуальном рабстве или психопатологиях не идет. Бремя страстей человеческих, ага. Вероятно, ты просто так развлекаешься – на фоне идиллической зелени Белых Гор предаешься невинным сексуальным пыткам.

– С тех пор как ты ворвался в нашу спальню в Париже, она то и дело говорит, что мы с тобой – отличная пара.

Тут он резко умолк и нахмурился. В воцарившейся тишине я увидел, как новая информация «обрабатывается» его мощным мозгом (я говорю это без тени иронии). Несомненно, Равельштейн обладал незаурядным умом. Он был основателем нового направления, целой школы. В глазах нескольких сотен людей в Америке, Англии, Франции и Италии он был именно основателем школы. Он рассказывал французам о Руссо, итальянцам о Макиавелли и т. д.

Помолчав немного, он изрек:

– Ха! Под отличной парой она имеет в виду то, что я думаю? И она говорит это спустя столько лет брака?.. Напомни, сколько вы женаты?

– Двенадцать полных лет, – ответил я.

– Двенадцать лет! Какая жалость. Звучит, словно тюремный срок. И ведь ты, вдобавок, – верный муж. Добросовестно тянул лямку, не пытаясь даже подать заявление на досрочное освобождение.

– Я был занят работой, которая требовала полной самоотдачи, – ответил я. – По утрам она одевалась, красилась, а затем разглядывала свои волосы, лицо и фигуру в трех разных зеркалах – в гардеробной, в нашей ванной и в гостевой уборной. Затем, хлопнув дверью, уходила. Я страдал наполовину от головной боли, наполовину – от сердечной. Это отлично помогает сосредоточиться.

– Она совершенно не умеет одеваться, – заявил Равельштейн. – Все эти странные материалы и ткани… Что там она носила в прошлом году? Страусиную кожу?.. И в конечном итоге она обвиняет тебя в сексуальной связи со мной! А ты что?

– Я расхохотался. Объяснил, что даже не знаю, как это делается – и в силу возраста не готов учиться. Мне это все показалось шуткой. Но она, похоже, не поверила…

– Она и не могла поверить. У нее слишком много сил ушло на одно то, чтобы выдумать это нелепое обвинение. Умственные способности Велы в этой сфере крайне ограничены – хотя в научном мире, говорят, она большой человек.

Не сомневаюсь, эти сведения поступили Эйбу по телефонной сети. Жаль, старое выражение: «у него больше связей, чем у распределительного щитка» давно сгинуло под лавиной словечек и присказок, появляющихся каждый день вместе с развитием технологий связи.

Равельштейн наводил справки о Веле по всему миру и готов был поведать мне куда больше, чем я хотел знать. А я не хотел знать настолько, что готов был заткнуть уши и зажмурить глаза. Впрочем, в моем возрасте сложно оставаться наивным. Современная наивность на девять десятых – просто неприятие порока, нежелание подвергаться влиянию всего, что читаешь, слышишь и видишь. Любовь к скандалам и интригам делает человека хитрым и изобретательным. Вела была изобретательной в своей науке и непорочной в своем поведении.

Близкий друг Равельштейна неизбежно узнавал куда больше, чем мог переварить. Однако человеческая психика многослойна, и есть в ней такие уголки, где по-прежнему царит Средневековье. А то и эпоха фараонов или Ура Халдейского. Равельштейн поведал мне о связях Велы с людьми, про которых я ничего до сих пор не знал. Он сказал, что готов поименно перечислить моих соперников, но я не пожелал слушать. Поскольку Вела меня не любила, я – с присущей мне биологической находчивостью – спрятался от происходящего за письменным столом и принялся заканчивать давно откладываемые в долгий ящик проекты, при этом цитируя про себя Роберта Фроста [15]:

Но должен я вернуться в срок.И до ночлега путь далек.

Временами переиначивая эти строки:

Но должен я вернуться в срок,И не один испечь пирог.

Шутку придумал я сам, не Фрост – тот был сентенциозным стариком, любившим поговорить о себе, своих делах, достижениях и победах. Безусловно, он умел продвигать себя на рынке. Эдакий гений пиара. Тем не менее он обладал еще и редким литературным талантом.

Весть о предполагаемой измене Велы выбила меня из колеи. Я до сих пор теряю почву под ногами, когда вспоминаю рассказ Равельштейна о ее многочисленных интрижках. Почему летом было столько научных конференций? Почему она никогда не оставляла мне телефонных номеров, по которым с ней можно связаться? Разумеется, он бы не обратил внимания на эти факты, будь они единичными. Как я уже говорил, Равельштейн обожал сплетни, и его друзья получали бонусные очки за особо пикантные истории. Я никогда не питал надежды на то, что из соображений такта и корректности он закроет глаза на мою личную жизнь. Меня не очень-то это волновало. Когда дело доходит до чужих тайн, люди становятся гораздо умнее обычного. Чужие тайны дают власть. Остановить или усовестить таких людей невозможно. Сколько бы лабиринтов ты ни выстроил, тайное все равно становится явным. Конечно, я понимал, что Равельштейну плевать на сами эти «тайны».

Все просто: поскольку его мозг жил столь сложной и многообразной жизнью – я говорю это без иронии, он действительно интересовался важными и сложными вещами, – ему было необходимо знать все, что происходит с его друзьями и учениками, так же как врачу необходимо раздеть вас догола, чтобы поставить диагноз. Впрочем, метафора не вполне оправдана: врач связан моральными обязательствами и не имеет права сплетничать о ваших хворях. Равельштейна ничто ее связывало. В 30-х годах прошлого века в ходу было выражение: «голая правда». «Нам нужна только голая правда». Англичанка Клэр Шеридан написала мемуары под таким названием. Вполне закономерно, что она несколько раз ездила в революционную Россию, где была в приятельских отношениях с Лениным, Троцким и другими известными большевиками.

Но все это – предыстория, фоновые зарисовки.

Хватит тянуть, пора переходить к делу.

Равельштейн продолжал разглагольствовать о моей жене:

– Позволь объяснить, что я вижу. Я вижу еврея, который вырос в семье иммигрантов и обзавелся американской собственностью, причем относится он к этой собственности очень серьезно. Ты свободен, ты можешь делать что хочешь и не ограничивать себя в желаниях. Твоя привилегия как американца – купить землю и построить на ней дом, чтобы жить в нем, наслаждаясь своими правами. В этом доме кроме тебя никого нет. Поэтому в своем нью-гэмпширском убежище ты окружил себя семейными реликвиями. Русский самовар твоей матери – красивейшая вещь. Он э-э-э… действительно прекрасен. Но до Тулы отсюда – как до звезды. Боюсь, что тульские самовары еще никогда не оказывались в столь… э-э-э… незнакомом окружении, в изгнанничестве. Вся твоя жизнь, Чик, это Американская декларация прав, ей-богу. Очень смелый выбор с твоей стороны, конечно, но и бессмысленный… Ты здесь единственный еврей на многие мили вокруг. Твои соседи могут положиться друг на друга, а на кого можешь положиться ты? Кто у тебя есть? Жена-шикса? Ты веришь в равенство людей перед законом. Конечно, это большое утешение – иметь на своей стороне Конституцию, и твою смелость, несомненно, оценят другие ее почитатели…

Он явно получал удовольствие от своей речи. Я не возражал. Занятно бывает смотреть, как твою жизнь раскладывают по полочкам и находят в ней повторяющиеся сценарии.

– Наверняка ты платишь немаленькие налоги…

– Конечно немаленькие. И еще ежегодно надо квалификацию подтверждать.

– Представляю, какое тут у людей образование… Ты хоть раз бывал на городских собраниях?

– Один раз.

– А твоя разгульная жена?

– Ходила со мной.

До того, как Равельштейна захлестнула новая волна редких или новых заболеваний, мы с ним не раз беседовали в таком духе. Он, должно быть, считал, что я признателен ему за наблюдения о собственной деятельности. В какой-то мере я действительно находил их полезными. Однажды, к примеру, он сказал, что я всегда готов пойти на риск. Он спросил:

– Я под впечатлением от твоих браков… помнишь, кто такой Стив Броуди?

– Человек, который на спор спрыгнул с Бруклинского моста.

– Он самый. Вот и ты из таких одухотворенных людей.

Взять «Государство» Платона, особенно четвертую книгу. Я не слишком внимательно изучал эти тексты, но ознакомиться с ними пришлось бы любому человеку, который хотел угнаться за мыслями Равельштейна. Оказалось, они не такие уж и неподъемные. Сейчас я с Платоном на такой же дружеской ноге, как и с Элмором Леонардом.