Выше ноги от земли - Михаил Турбин

ночью – и никто их не спросит. А тут поднимешься форточку открыть – куда? зачем? лежи!

Он чувствовал, как онемело плечо и как чешется затылок от Ольгиного взгляда. Федор знал, что она видит его плохим мужем и отцом. А он совсем другой, только устал так, что не может спать. Внутри от нетерпения крутило кишки. Все теснее становилось его большому телу. «Господи, даждь ми терпение… – попросил он. И сам себе ответил. – Любовь долготерпит». Пред ним стена, а за спиною камень. Любовь ли все это?

Федор придумал встать и выйти, будто захотел помочиться, и посидеть немного в ванной. А лучше было бы выйти на лестницу или спуститься во двор, подышать хоть чуть-чуть. Отчего человеку всегда можно выйти покурить, но нельзя уйти подышать? И Федор повернулся. Ольга и правда не спала, правда глядела на него, но, как только они оказали лицом к лицу, она закрыла глаза.

В высвобожденной руке закололась кровь. Федор подождал, пока пройдет, скрипнул и перелез через Ольгу. Он вышел из спальни. Ничего не сказала. Ничего! Почему не спросила, куда он? Не любит точно.

В подъезде что-то грохнуло. Федор приоткрыл дверь и увидел Руднева. Тот стоял на пролет ниже и глядел бешеными, непонимающими глазами то на Федора, то на порог своей квартиры.

– Чего гремишь?

– Федя, я, кажется, того.

– Чего – того? Перебрал?

Федор обулся и вышел в подъезд. Прихлопнул дверь.

– Мерещится всякое.

– Что?

– Ну вижу там… чего вроде нет. – Руднев будто бы одумался говорить. Потряс перед собой ладонью, словно прогоняя невидимку. – Забудь. Приснилось.

– Это к тебе бесы ходют, – сказал Федор.

– Иди ты.

– Бесы, бесы, я тебе говорю.

– Так прогони их! Крестом своим помаши!

– Это тебе самому их гнать надо, не мне. Демоны всюду преграды куют человеку – им ненавистна святая дорога во храм.

Муха стучалась в лампу. Илья смотрел на соседа с вежливой скукой.

– Кончай ты со своей Библией. – Он поднялся и заглянул в свою квартиру. – Мне завтра помощь нужна. То есть старушке одной. Помирать собралась.

– А что нужно? Пособоровать? – спросил Федор.

– Тебе лучше знать. Чего вы там обычно с бабками делаете?

Федор кивнул:

– Ладно. А ехать куда?

– Деревня Каменка.

11

Дорогу он уже знал, но боялся пропустить поворот. Ехал не быстро, то и дело приподнимаясь над рулем и вглядываясь в дорожные приметы.

– А староверов у вас много? – спросил Федор у старухи. Он сидел рядом, на переднем пассажирском кресле, Катерина сидела сзади. Она опять не стала ложиться. Лицо ее было желтым и неподвижным.

– Катерина?

– М-м-м?

– Староверов у вас в деревне много? Деревня-то у вас староверская.

– Есь.

– А ты точно не из них?

– Не, я их не люблю. Зандравные они все.

Федор теребил бороду. Тишина не нравилась ему, и, ненадолго отстав от старухи, он опять вернулся к ней с расспросом.

– А камень видела?

– Ну… Была у то́ва камышка.

– Какого камушка? – спросил Руднев, удивленный, что старуха сразу поняла, о чем речь.

– Да тут в лесу когда-то лежал.

– Спасибо, Федя, объяснил.

Старуха наклонилась вперед и сказала:

– Святой камышек. Детские следочки на том камню.

– Камень-следовик, – уточнил Федор.

– И зачем он, этот камень?

– Сперва был языческий алтарь… Но у нас все смешалось. Местные культы и православие. Поэтому к камню ходили все кому не лень: и молиться, и лечиться. Даже часовенку поставили рядом.

Старуха заерзала.

– В следочках там все время держалась водичка. Умойся, и пройдет, чиво у тя болит. Я водичкой сыну головку мыла.

– Он болел?

Катерина кивнула.

– И помогло?

– Лечилися, пока камышек не взорвали.

– Его в семидесятых взорвали, – сказал Федор. – В рамках борьбы партийцев с церковью.

– Взорвали, ну, – подтвердила Катерина. – Собрали по лесу камышки, каки осталися, да… да… – Ей не хватило воздуху, чтоб договорить.

– А как они получились на камне, детские следы?

– Знамо как, – отдышалась она. – Ангелочки на камню отдыхали.

Федор иронично хмыкнул. Почесал бороду.

– На самом деле, никто сейчас не скажет. Но есть версия, и мне она кажется правдоподобной, что следы люди выдалбливали специально. Считалось, что валун – это такая ступень для умерших детей, по которой они могут забраться на небо. Взрослые – уже большие, а детям без помощи никак. Сначала просто верили. Потом стали сами выбивать ямки – мол, вон следочек моего дитя появился, значит, оттолкнулся, значит, забрал его Бог. Самоуспокоение такое, чтоб с горя не тронуться. Затем, наверное, это превратилось в обряд. Знаешь, как христиане молятся за усопшего, чтоб ему открылись райские врата? Ну вот и тут… Люди долбили след в камне и боялись, что без этого неприкаянная душа не сможет покинуть землю.

Машина свернула. Опять они ехали жидким лесом, солнце давно оторвалось от земли и рябило в просветах. Под колесами гремела дорога, хрустел камень, на заднее стекло летела грязь. И лес становился все темнее и сходился будто ущельем, тоже гудел и перестукивался внутри. Руднев ждал того момента, когда машина выскочит на свободу, в ровное поле, а там уж – деревня.

– Вообще-то зря они его… Зачем надо было взрывать? – говорил сам с собой Федор.

В салоне было душно. Старушка мерзла. Руднев врубил печку, и теперь внутри стоял сухой и твердый воздух. Хотелось скорее доехать, скорее отдать больную.

Они выбрались на свет и ехали по полю, которое показалось Илье не таким просторным, как в прошлый приезд. Впереди была деревня, сизонькая, низкая, как всякая русская деревня. На том же месте, сразу на въезде, высилось кладбище с тонкими голубыми крестами, которые на белесом солнце казались почти прозрачными. В зеркале Руднев увидел, что старуха опять глядит на свои родные кресты. Они подкатили к дому. Встречать машину никто не вышел.

– Приехали, Катерина, – Федор обернулся на старуху. – Дом!

Руднев постучался в дверь. Шевельнулась на окне занавеска, пискнули петли. Во двор без шапки, в накинутом только на плечи ватнике выскочил дед. Затявкала где-то собака. Больную вытащили. Она, оттолкнув всех, прошлась к дому. На полпути встала, прислонилась к завалинке. Старик стоял над ней и торопил: простынешь, иди уж, простынешь! Катерину взяли под мышки.

Внутри они расселись, только Федор стоял у стола, выставляя на него какие-то пузырьки, пиалку, похожую на ракушку, Евангелие, свечи. В избе трещала печь и было душно, как в машине. Над печью висела новая шкура, плохо зачищенная, и на ней свернулись кровяные ошметки. Федор накинул на плечи белую епитрахиль, расправил и пригладил сияющие золотом ленты. Сверху надел крест. Руднев не мог оторвать взгляда