Черчилль. Молодой титан - Майкл Шелден

Подтверждением тому стал рассказ Консуэло, описавшей случившееся. Сидя на сцене для выступающих, она посмотрела поверх голов сидевших слушателей в ту сторону, где в некотором отдалении возвышалась статуя герцога в боевом облачении. «И я совершенно отчетливо разглядела, — написала она потом, — как на губах статуи герцога промелькнула торжествующая улыбка». Она сочла, что доблестный предок одобрил съезд, который устроил Санни. Но если дух первого герцога Мальборо и улыбнулся кому-то в этот день, так это молодому смутьяну, так смело повторившему его собственные приемы ведения сражения на политическом поле.

V. Имперские мечты

У Джозефа Чемберлена не было необходимости прибегать к родственным связям или искать доказательства, подтверждающие его политическую деятельность. Города были на его стороне. История его успешного продвижения уходила корнями в викторианскую эпоху — это был человек, сделавший сам себя, он чрезвычайно удачно проявился как фабрикант, начавший выпускать дешевые шурупы, и вскоре стал монополистом в этой области. Завершив промышленную деятельность в Бирмингеме, он перешел в ряды политиков, и добивался улучшения жизни в городах, снабжения их водой и газом. В последние годы он по-прежнему оставался самой приметной фигурой в парламенте. Ему удалось избавить города от трущоб, провести водопроводы в дома и выстроить весьма внушительные современные здания. Более тридцати лет он лидировал в политической жизни. Это был некоронованный муниципальный король. А для обычных людей он всегда был и оставался «добрый старина Джо».

Во время выборов 1900-х годов он поддерживал кандидатуру Черчилля, используя свою популярность в промышленных районах, энергично помогая молодому политику заручиться голосами рабочих в городке Оулдем. К месту встречи они приехали вдвоем в открытом экипаже и были неприятно поражены собравшейся толпой противников войны с бурами. Их тотчас окружила плотная толпа демонстрантов, «освистывающих и выкрикивающих лозунги протеста». На Черчилля произвело большое впечатление то спокойствие Чемберлена (а ему было уже около шестидесяти), с каким он прокладывал себе дорогу ко входу в здание. Когда они заняли место на сцене, где их сторонники встретили шумными приветствиями, Чемберлен улыбнулся с чувством глубокого удовлетворения. Повернувшись к Черчиллю, он с гордостью проговорил: «В первый раз я появился здесь, чтобы продать им шурупы».

После того, как выборная кампания завершилась победой, Чемберлен пригласил молодого коллегу провести несколько дней в бирмингемском особняке Хайбери. Несмотря на то, что он всегда выдавал себя за поборника и лучшего друга рабочего люда, это не мешало Джо демонстрировать развитый с годами вкус и с удовольствием пускать пыль в глаза, демонстрируя владения отпрыску Бленхейма. «За ужином, находясь в самом радужном настроении, он выставил бутылку портвейна «34», — записал Уинстон. — Еще большее впечатление, чем его ликер шестидесятишестилетней выдержки, производили его двенадцать садовых теплиц, заполненных свежими орхидеями, и еще двенадцать с другими, менее экзотическими цветами. Двадцать пять работников ухаживали за растениями, благодаря чему у Чемберлена всегда был свежий цветок, который он втыкал в петличку лацкана. Эта привычка сделалась его отличительным знаком, как и его извечный монокль, представлявший собой, по описанию одного из журналистов, «круглое стеклышко в золотой оправе, тонкой как свадебное кольцо прабабушки».

Во время парламентских споров Чемберлен эффектно использовал монокль: он начинал с холодным вниманием рассматривать сквозь него противника с видом ученого, глядящего в микроскоп, или же начинал протирать стеклышко платком, выдерживая драматическую паузу, пока все, затаив дыхание, ждали завершения фразы. «Если его вдруг перебивали, — вспоминал кто-то, — он очень медленно и аккуратно вставлял монокль, вытягивался вперед, выставив указательный палец в сторону оппонента, мягким тоном срезал его едкой остротой, а затем резко возвращался на свое место». Даже откинувшись на обтянутую зеленой кожей скамью, он все еще продолжал взирать на противника грозным взором сквозь округлое стекло и поглаживал, вложенную в петличку орхидею величиной с добрый кулак. Всегда безукоризненно одетый — в отличие от многих мужчин его поколения, — он к тому же всегда бывал гладко выбрит.

Но ни орхидея, ни монокль и дорогой портвейн в подвалах еще не были достаточным поводом, чтобы дать забыть лорду Солсбери и Артуру Бальфуру о том, что Джо родился в семье фабриканта средней руки, и что своей удачной карьерой он обязан шурупам. Его полезно было иметь как политического союзника и способного министра, но ни сам Сесил, ни кто-либо другой из окружения его и Бальфура, никогда бы не приняли Джо как равного.

В своей излюбленной снисходительной манере Бальфур писал другу: «Джо, хотя мы все и любим его, все-таки не соединился с нами, не образовал прочной химической связи с нами. Почему? Не могу дать ответа, однако так оно и есть». Другие аристократы были менее сдержанны в выражениях своей отстраненности. «Все промахи Чемберлена вызваны его происхождением, — заметил влиятельный придворный лорд Эшер. — Несмотря на весь свой ум, он так и не научился самообладанию, которое усваивает каждый, кто закончил хорошую школу или университет. Я имею в виду всякого, кто был бы наделен такими колоссальными способностями, как он».

Черчилль не разделял этих снобистских взглядов. Его восхищали неукротимый дух и энергия Чемберлена. И хотя лорд Бальфур вел собрания членов парламента, на самом деле «погоду делал Джо». Он был человеком, которого знали массы. Сложность заключалась в том, по словам одного политика, что Чемберлен — это барометр, всегда показывающий шторм и бурю. Как и Черчилль, он был порывистым и полным амбиций. Свою политическую карьеру он начал в радикальном крыле либеральной партии, и королева Виктория как-то обратилась к Гладстону с просьбой оказать влияние и хоть немного придерживать «необузданного коллегу». Теперь, когда он перешел в ряды консерваторов, они беспокоились, как бы он опять не взялся за старое.

Джо относился к Уинстону так же по-отцовски, как и лорд Роузбери, их разговоры порой затягивались допоздна, а какой-то из разговоров они оборвали в два часа ночи. Вспоминая этот период, Уинстон признался: «Мне довелось поговорить с ним о самом важном и насущном намного больше, чем мне это удалось со своим собственным отцом». Чемберлен с удовольствием давал ему советы и оказывал поддержку. Наверное, он мог бы сделать и больше, но у него было два сына, которые требовали внимания. Старший — Остин — настолько восхищался отцом, что даже заставил себя заняться угольными шахтами, носил монокль и орхидею в петличке и собирался заняться политикой. В наши дни трудно различить эти две фигуры — Остина и его младшего брата Невилла.