В объятиях дождя - Чарльз Мартин

– Альфа и омега? – перебил Мэтт.

– Да, милый, – улыбнулась мисс Элла. А мы опять прыгнули на кровать, и она погладила переплет Библии. – И вот так же я стараюсь направить вас, мальчики, на прямой путь. – И, помолчав немного, добавила: – на путь с прямыми стенами и квадратными углами, чтобы ваш дом устоял во время бури. Но я не смогу этого сделать, если в руках у меня не будет прямой меры, – и она снова погладила Библию, – отчего мы и читаем ее на ночь…

– Чтобы мы жили, как вы, а не как Рекс, – перебил я.

– Нет, дитя мое, но чтобы вы были такими, как люди, о которых рассказывается в этой книге. Я недостойна их, недостойна даже развязать шнурки на их сандалиях.

И теперь, проходя под дождем через двор, я вспомнил, как мисс Элла прошептала: «Я недостойна!»

Взяв оба кувшина, которыми одарил меня Уайти, я прошел через черный ход и спустился по винтовой лестнице в подвал – не для того, чтобы перелить их в другую емкость, но из опасения, что они вдруг неожиданно взорвутся и разнесут в щепки мой грузовичок. Хороший грузовик сейчас трудно отыскать. А с другой стороны, если кто-то взорвет весь дом, я усядусь во дворе на стул и стану наблюдать, а может, даже организую продажу билетов для желающих насладиться этим зрелищем.

Рекс построил винтовую лестницу, ведущую в подвал, для того чтобы было легко и быстро попадать в кухню и спускаться за растопкой, керосином и, разумеется, спиртным. Когда бы он ни навещал свои домашние владения, он начинал обход с подвала, где, в частности, хранились две сотни покрытых пылью бутылок. Я спустился в подвал и подождал, пока мои глаза привыкнут к темноте, а потом, обогнув винный погребок, прошаркал к своей кровати и сунул под нее кувшины Уайти.

На прикроватном столике я держал три предмета: фотографию мисс Эллы, сидящей на бадье возле амбара, – я сделал фото еще до того, как она заболела; принадлежавшую ей Библию – потертую, потрепанную, с вкладками, на которых сохранились отпечатки больших пальцев ее рук; и – медный отвес.

«Нет, мэм, – громко, вслух ответил я, – мне совсем ничего не известно, чем они занимаются и почему. – И лег. – А обо мне вы все знаете, что бы я ни делал. И даже, пожалуй, больше. – Подтянув холодные простыни к шее, я закрыл глаза. – и я радуюсь тому, что она не умеет стрелять».

Несмотря на любовь к проповедям, в церковь нас мисс Элла никогда с собой не брала. Это действительно так, то есть в настоящую церковь, в само здание, с хором, скамьями и пастором. Рекс бы избил ее за это в кровь. Помню, я еще ходил в детский сад, когда она собралась с духом и попыталась нас туда повезти. Он тогда выследил нас со второго этажа, когда мы, в нарядной воскресной одежде, возбужденные и сгорающие от любопытства, о чем свидетельствовали наши физиономии, садились в машину. Поездка представлялась нам почти приключением, хотя, если учесть, что нас ожидал черный «Кадиллак», могло бы вполне показаться, будто мы отправляемся на похороны. Но тогда Рекс выскочил во двор, еще в халате, лохматый, с опухшим лицом, налитыми кровью глазами, и, увидев, что мы уже выезжаем, завопил во все горло. Мисс Элла остановилась, опустила окно и сказала:

– Да, сэр, мистер Рекс? Вы хотите поехать с нами?

– Женщина, вы куда это направляетесь? – и он почти выдернул ее с водительского места.

– Но, мистер Рекс, разве вы не знаете, какой день у нас сегодня?

Рекс, очевидно, еще ничего не соображал, хотя было уже почти одиннадцать утра, а он уже был навеселе. Он ухватился за машину, стараясь не шататься, и пот крупными каплями выступил у него на лбу.

– Ведь сегодня Пасха, мистер Рекс! – И мисс Элла указала на двор. – Неужели вы не видите эти цветущие лилии?

Моз на собственные деньги купил несколько десятков луковиц и вместе с нами посадил их перед домом. Как раз на Пасху лилии расцвели и были похожи на крохотные бокальчики, поднятые во славу Небес.

– Женщина, да я двух центов не дам за это. – и Рекс, брызгая слюной, просунул руку в окошко машины и схватил мисс Эллу за воротник, да так, словно хотел ее задушить.

– Но, мистер Рекс, когда вы вчера вечером обедали, я у вас спросила…

Но он еще крепче стиснул воротник.

– Да мне плевать, какой сегодня день! И ты никогда, никогда, – он уже просто вопил, – не повезешь мальчишек в церковь!

Рекс протащил ее лицо в окошко и в бешенстве вонзился взглядом в ее глаза, а сбоку у него на голове взбухла вена:

– Ты поняла, женщина?

– Да, сэр, мистер Рекс.

Рекс втолкнул ее голову обратно в машину, поправил на себе халат и стремительно зашагал к клумбе с лилиями, где растоптал их, сколько смог. Он ходил все расширяющимися кругами, уничтожая все на своем пути, и был похож на ребенка, играющего в саду и закатившего истерику, потому что учитель запретил ему влезать на гимнастический снаряд. Тяжело дыша и стряхивая цепкие лепестки с халата, он вошел в дом, а мисс Элла легонько подала назад, к гаражу, стараясь скрыть от нас слезы. Помню, как она хлюпала носом, глотая слезы, как скрипели шины по мелким камешкам на дороге.

– Ладно, мальчики, – сказала она, – идите на лужайку и поиграйте там…

– Но, мисс Элла, мы в церковь хотим!

– Мальчики, милые вы мои, – и слеза капнула у мисс Эллы с подбородка, а сама она со страхом посмотрела на дверь, за которой скрылся Рекс, словно не веря глазам своим, – если я вас повезу в церковь, это будет последний день моей работы здесь, и вы меня больше никогда не увидите.

Я быстро согласился остаться. Даже в шесть лет я уже все понимал. Мэтт не понимал ничего и только моргал, наморщив лоб и глядя на дверь черного хода, в которой исчез Рекс. А потом мы с Мэттом направились к ущелью, мы знали, как стать невидимыми для Рекса, не попадаться ему на глаза. Обычно он трезвел к ланчу или хотя бы отвлекался на что-нибудь другое, начинал работать и, отделавшись от очередного партнера, уезжал опять в Атланту.

– И, может, попозже, – обещала мисс Элла и пригладила мои волосы, чтобы они не лезли в глаза, – мы пойдем куда-нибудь поесть мороженого.

Мы прошли мимо амбара, и тут я увидел Моза. Он приходил раз в неделю осмотреть лошадей и почти через день – проведать сестру.

Когда мисс Элла послала Моза учиться в колледж, в Южной Алабаме не хватало негров с профессиональным медицинским образованием, и он сразу определился в своих видах на будущее: окончил среднюю школу за два с половиной года, а потом два года проучился в медицинском колледже, приобретя познания и навыки хирурга, хотя большая часть преподавателей предрекала, что хирургом ему никогда не стать. Моз был долговязым, худым, и не просто худым, а таким тощим, что ремень у него держался не на поясе, а на бедрах. Руки все в мозолях, как у работника с фермы, уши большие, глаза огромные, кожа темная, но пока его наставники осуществляли контроль над тем, кто учится в медучилищах, и судили-рядили, кто чего стоит и чего может добиться, они не в силах были остановить действия человека по имени Адольф Гитлер, и началась Вторая мировая война. Моз получил повестку в армию, оставил колледж, сделал под козырек и стал рядовым, а потом его срочно направили в медицинскую часть на европейском театре военных действий, где он научился оперировать, не снимая каски и работая по два дня подряд с четырехчасовым перерывом на отдых. И, странно сказать, но одновременно, пока он учился врачевать людей, он также отдавал значительную часть времени лечению лошадей. На военных полях Европы ветеринаров не хватало, и когда один из офицеров, в чьем ведении находились четыре замечательных жеребца, которых он «нашел» в одном из оставленных имений, простужался или становился жертвой несварения, Мозес научился лечить и лошадей. В белом халате, покрытом пятнами солдатской крови, под крики раненых, под исповеди умирающих Моз научился ампутировать, накладывать швы на раны, изымать из человеческой плоти шрапнель, но, самое главное, он научился исцелению. И Мозес Рейн стал незаурядным целителем людей, а не только посредственным ветеринаром.

После войны Моз вернулся в Америку – вся грудь в медалях, включая «Пурпурное сердце», – и снова взялся за учебу, но на этот раз, что называется, для «галочки»: он был уже хорошим опытным врачом. С помощью солдатского удостоверения он осел в Эмори, где о нем уже знали как о замечательном враче и называли «сэр». Мозес работал акушером, чем в Европе занимался нечасто. Он окончил колледж, отклонил с полдюжины предложений по службе, женился на сообразительной и привлекательной медсестре Анне из города Мобил, вернулся в родные края и поселился в окрестностях Монтгомери, где новоиспеченная супружеская пара начала семейную врачебную практику. Пока большинство его коллег по медицинской части, упиваясь успехом, украшали свои стены дипломами, свидетельствами о получении ученых степеней, наград и званий, Мозес Рейн повесил на своей двери табличку, скромно оповещавшую, что здесь живет «Моз». Его врачебная практика основывалась на принципе: «Если пришел один пациент – придут и другие». И они действительно пришли и продолжали приходить отовсюду. Много денег он никогда не зарабатывал, но никогда и не голодал. У него всегда все было и всего хватало. Когда его автомобиль не заводился, какой-нибудь благодарный отец семейства уже копался в моторе и что-то исправлял и не брал за работу ни одного пенни. Когда на дворе случались заморозки и его обогреватель выходил из строя, у двери появлялась вязанка дров, и какой-нибудь благодарный пациент уже разжигал в подвале дома топку бойлера. Когда холодильник переставал морозить, а сегодняшний обед и завтрак следующего дня прокисали, они с Анной, придя с работы, находили дома завернутые в целлофан блюда с жареной курицей, вареными бобами, печеным картофелем и мясным пудингом, а в сторонке возвышался, вместо старого, новый холодильник вместе с двумя дюжинами яиц, беконом, молоком и лимонным пирогом. Когда однажды налетел ураганный ветер, обезглавив платан, который, падая, расколол дом Моза пополам, семейство Рейн, вернувшись домой, увидело, что восемь рабочих уже спилили дерево и раскалывают его на дрова. Через пять дней те же рабочие устранили весь ущерб, причиненный ураганом, покрыли дом новой крышей и начали пристраивать к черному ходу небольшой коридорчик. А когда в уязвимом возрасте пятидесяти семи лет умерла Анна, похоронная процессия растянулась на три мили, и потом потребовался целый час, чтобы собраться всем вместе на поминки, а похоронное бюро не взяло ни цента в уплату за расходы.