Ночь внутри - Павел Крусанов

Вначале, как водится, зло трепали о Машке языками мельновские бабы, потом устали, - свежая явилась забава - отзвонить по городу о Зотовых, как Семен избил в мясо Петра за то, что тот прогулял трофейный мейсенский сервиз, присланный Алексеем с оказией по пути из Германии на восток...

Вскоре Маша родила дочку. Назвали ее Ритой, а отчеством записали Сергеевна - видно, в память светлую о сведенном отце. Вот только дело: вроде жили все Хайми на одну билетерскую зарплату, а денег не считали - что ни месяц, форсила Маша в обновке.

Николай ВТОРУШИН

В стаканы снова течет водка. Гуляет по рукам пачка "Беломора". Снаружи чернеет декабрь, бьет в стекло сухой снежной крупой, глядит в комнату сугробом, словно светлым зрачком на мглистом глазу.

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Мишка Зотов тогда уже оглушительно свистел в два пальца и лазил по чужим садам за сливами и вишней. (А я лазил вместе с ним.) В доме Зотовых правил дед, родню при нем трепет брал, но больше всех боялся Семена Петр. Семен ни в чем не давал ему спуску - Петр был в семье уродом, паршивой овцой, и если бы Семен не женился второй раз и не переехал в Ленинград, еще неизвестно, от кого бы Петр заработал больше увечий - от германца или от родного отца.

Петр получал пенсию согласно своей инвалидности, работал сторожем в столярных мастерских, но в семью не давал ни рубля. При этом он вечно сидел без денег и на что тратился, толком никто не знал - пил не больше других. Ходили слухи, что влетает ему в копеечку новгородская вдова, не желает, мол, задарма терпеть калеку. Может, и так. Время от времени Петр норовил стащить из дома и продать ту или иную вещь, за которую могли заплатить деньжат, - тогда Семен его ласкал кулаком, а Мишка подкарауливал во дворе, закладывал в рот два пальца и хохотал над тем, как его дядька валится наземь и, будто опрокинутый на спину жук, бестолково сучит лапками.

И еще дело: как родила Маша дочь, между Ниной Хайми и Зотовыми будто кошка пробежала. Ссоры никакой не было, но на улице она при встрече каменела лицом, косила глаза в сторону и спешила мимо. Семен вначале дивился, потом плюнул. С тех пор - до срока - пошли две семьи с развилки в разные стороны...

После войны и до самого переезда Семен работал начальником транспортного цеха нашей обувной фабрики. Там и приглядел себе невесту, несколько раз она приезжала в командировки из Ленинграда, как большой обувной специалист. Она была младше Семена лет на двадцать (тот уже давно шестой десяток разменял), но он любому из ее однолеток фору давал сухопарый, зубы - кремень, в голове - ни сединки. Дело сладилось быстро Семен рассчитался на службе, запаковал вещички, пришиб напоследок Петра и укатил с любезной в Ленинград. Там и расписались, тихо, без свадьбы.

Уехал Семен и - как в омут... Раз в месяц присылал перевод на Мишкино имя, но чтобы письмо или открытку с приветом - ни-ни. Петр без отца отвык от мордобоя и со временем завел хозяйский гонор: покрикивал на Анну, щипал Мишкину мать и замахивался тростью на Мишку, если те ему поперек слово клали. Но крепко к невестке не приставал (впрочем, Мишкина мать не успела добраться с Алексеем до загса, чтобы стать Зотовым законной родней) и Мишку пугал, да не бил, чуял видно, что племянник - волчонок памятливый. Однако скоро ему форс показывать надоело, и если его дело лично не трогало, он на то дело слюной поплевывал. И еще с Петром невидаль случилась: до денег остался жаден и Мишкины переводы прижимал, но из дома вещички таскать перестал и Анне начал давать на хозяйство - пусть самую малость, лишь бы свой паек окупить, но все же из кровных, чего с ним давно не случалось, хоть и Семен пытался кулаком выбить... Так вот, раз пришла в их дом Маша Хайми (я в тот день сидел у Мишки, и мы, вместо заданной на дом зубрежки, лузгали семечки, а когда вышли в коридор, чтобы улизнуть на улицу, услышали весь ее разговор с Петром) и в столовую, где инвалид под лампой газетой шуршал, заявляется с таким вопросом: почему, мол, который месяц должок придерживаешь, или силы теперь в уговоре нет? А он ей отвечает: все-де, кончилась, клещина, твоя пора, отвались от кормушки! После они побранились крепко, и Маша сказала, что, мол, без Семена ты смел стал, смотри - рога обломаешь! Петр тут на нее костылем махнул и закричал: пошла! за папашей своим покатишься! Маша зашипела, как шкварка, и сиганула за дверь - больше ни Хайми у Зотовых, ни Зотовы у Хайми до тех пор порога не переступали, пока Мишка не надумал жениться.

10

Петр ЗОТОВ

Как отец с зазнобой и своими стекляшками укатил в Питер, так я пиявку свою при первой же встрече костылем приголубил: все, милая, с меня больше пенку не слижешь! Сколько я деньжат потерял через оторву эту, только прикинешь - шестерня трещит! Кабы не отец, она б от меня только васю лысого видала. Ну а когда Мишке каждый месяц от деда переводы пошли, тут я смекнул: две козы эти, Наташка да Анна, от Семена никогда дела путного не ждали, а Мишка - сопляк еще, так что, если я здесь отожму, никто не взблекотнет. Хорошо почтарь с первым переводом на меня наскочил - я ему втолковал, что парнишка-то мал пока, в коленку дышит, я, мол, за него получать буду. Говорю: ты, дескать, извещения попусту не таскай - я сам на почту заходить буду, а твоя забота - мне червонцы на племяшу отстегивать. Хоть здесь отыгрался - ведь, если б не Семен, я бы тех денег, что Машка вымогала, от рук не отпустил...

В одном, думаю, может не срастись - вдруг отец сам в Мельну нагрянет? Тогда я из инвалидов войны в инвалиды семьи перейду, если не прямиком в гроб.

Семен, кроме Мишки, знать никого не хотел, будто ни я, ни козы эти ему не родня. Как Мишка народился, так ему все сливки потекли, а я отродясь пряника от Семена не видал, даром что сын. Что Мишке, что Алешке... Когда мы еще мелюзгой в лапту играли, хоть я старшим был, а обноски не Алешка мои донашивал, а мне с него доставалось. Знаю, хотел его батя в Питер отправить, в университет - учиться на очкарика; туда, где дружок его прищученный, Сергей Хайми, Машкин родитель, наук нахватался себе на лагеря. И отправил бы, когда б Алешку в сорок пятом япошки не упокоили. Может, и Мишка Семену оттого мил, что Алешкин сын - яблочко сладкое от холеной яблони. Только щенку больно много чести вперед дядьки изюм из кулича ковырять, он свое еще ухватит - пора бы и мне родителя за вымя пощупать.

Четыре года я Мишкины переводы в свой карман мел. Поначалу денежку откладывал - на случай, если отец заявится, мол, коплю на племянника, а после выдам разом, пусть просвистит по своему хотению. Ну а потом плюнул нечего горох под печку сеять, - устроил себе на неделю сладкую жизнь: справа - поллитра, слева - гармонь! В общем, клевал с кормушки четыре года - только так с родителя поимел законное. Клевал бы дольше, да почтарь-сучок говорит: племянник-то твой нынче при паспорте, ему, мол, теперь и деньги в руки. Паскуда! А Мишка подрос уже, я ему - пoi ухо, поди на него костылем замахнись!.. Он как раз по первости с почты пришел, сел за стол против меня и смотрит. Бабы обед собирают, а он сидит, смотрит и молчит. Лицом, что твой чугунный Феликс - не дрогнет... При козах-то ничего не сказал, только желваки пузырил. А как отобедали, я ему первый говорю: ну что, мол, племяш, годами ты поспел, пора нам поговорить меж собой, покупаю его, значит, таким манером за рупь двадцать. Ну, повел в свою келью, а там у меня в комоде - косушка подкожная. Закрыл дверь, подмигнул щенку и - косушку на стол. А он все смотрит и молчит - ждет, стало быть, когда я ему объяснение предъявлю. Я бутылку откупорил, плеснул в стаканы и говорю:

- Ты на меня так не глазей, а то я оробею.

- Сколько ты огреб, калека? - спрашивает.

- А ты посчитай. - И стакан ему подаю. Он стакан взял и снова смотрит.

- Посчитай, - говорю. - Все перечти: какой я при отце любимый сын, сколько пирогов за жизнь не попробовал, сколько вши с меня мяса по окопам съели, сколько с ноги своей костяной счастья поимел! В какой валюте мне это выведешь?!

А щенок, глаз с меня не сводя, стакан сглотнул и слезу выпустил небось, первый раз причастился. Ну и я опрокинул - прошла, родимая, как ангел босыми ногами. Помолчали, покрякали. Мишка и говорит:

- Гнида, ишь какую флешь выстроил - не подступишься!

- Эх ты, - отвечаю. - Каждому час придет свое рвать. Вот ты нынче прозевал, так в другой раз изо рта ломтя не выпустишь. А за науку, небось, тоже рассчитаться следует, так что - квиты. - И наливаю, уже по целому. А щенка румянец пробил, гляжу - он за стол присел и скулу подпирает. Меня, - говорю, - жизнь обвешивала, зато теперь поди обскачи меня на козе! И тебе колотушки на пользу - гибче станешь...

А звереныш как тявкнет:

- Отколотился! - И стакан - в кулак.

Выпил махом и задохал.

- Что украл, - говорит, - то уж черт с тобой! Но если где опять нашкодишь - все заначки, что скопил, на твои же похороны пойдут!

Я ему сухарик протянул,

чтоб занюхал, а сам думаю: не-ет, щенок, ты пока до волка не дорос, еще в моих хвостах походишь! Ну а ему загибаю ласково: