Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко

не знаю я, что убитые оба состояли на службе у двоюродного брата этой сеньоры? Сдается мне, вы, ваша милость, мне не доверяете, хотите сохранить тайну, а я бы дорого дала, чтобы никто этой тайны не узнал, и с вами, сеньор Симан, да и с моим батюшкой не приключилось бед и похуже...

— Вы правы, Мариана, мне не следовало скрывать от вас недоброй встречи, что у нас вышла...

— Дал бы Бог, чтобы она была последней!.. Уж как я молила Христа Спасителя, чтобы исцелил вас от этой страсти... Боязно мне, что самое-то худое вам еще предстоит...

— Нет, менина, все кончится вот как: я, лишь только поправлюсь, уеду в Коимбру, а городская барышня останется у себя дома.

— Коли так будет, поставлю два арратела[36] восковых свечек Христу Спасителю, уже обещала; но подсказывает мне сердце, что не будет так, как вы говорите, ваша милость...

— Я признателен вам, Мариана, за вашу доброту ко мне, — растроганно проговорил Симан. — Не знаю, чем заслужил я вашу дружбу.

— Довольно и того, что батюшка ваш сделал для моего отца, — сказала девушка, утирая слезы. — Что сталось бы со мною без него, коли отправился бы он на виселицу, как люди пророчили! Я еще малолетка была, когда он сидел в тюрьме. Всего-то мне было тринадцать, но уже порешила, что брошусь в колодезь, коли приговорят его к смерти. Кабы сослали его, я бы с ним уехала, умерла бы там, где он бы смерть нашел. Каждый день молю Господа бога послать вашему папеньке столько радостей, сколько звездочек на небе. Нарочно в город ходила ноги поцеловать вашей маменьке, и сестриц ваших видела, одна, младшенькая, юбку мне подарила из шелковой саржи, я ее до сих пор, словно святыню, берегу. С той поры всякий раз, как на ярмарку пойду, сделаю, бывало, круг: может, увижу у окошка сеньору дону Ритинью; и вас, сеньор Симан, сколько раз видела. Вы, может, не знаете, я пила из источника, когда вы, ваша милость, тому два или три года, поколотили слуг, такая была потасовка, светопреставление. Я отцу рассказала, он аж по земле катался со смеху-то... А потом уж я больше ни разу вашу милость не видела, покуда не приехали вы с моим дядюшкой из Коимбры; но я уже знала, быть беде, потому как привиделся мне сон: кровь, много крови, а я плачу, потому как вижу — яма глубокая-глубокая, и падает туда один человек, очень мне дорогой...

— Всего лишь сон, Мариана!

— Сон-то сон, да мне коли что приснится, уж непременно сбудется. Перед тем как отец мой убил погонщика, приснилось мне, будто вижу, что он в кого-то стреляет; а незадолго до матушкиной смерти я проснулась вся в слезах: по ней плачу; она после того всего два месяца прожила. Городские над снами смеются, но Господь знает, зачем сны посылает... Вот и отец идет... Христос Спаситель! Не с худою ли вестью?..

Жоан да Круз вошел, держа письмо, доставленное все тою же нищенкой. Пока Симан читал письмо из монастыря, Мариана не сводила больших голубых глаз с лица студента, и всякий раз, когда он морщил лоб, сердце ее тревожно сжималось. Не в силах совладать с беспокойством, девушка спросила:

— Худые вести?

— Слишком осмелела, девчонка, — проворчал кузнец.

— Нет-нет, — прервал его студент, — ничего худого, Мариана. Сеньор Жоан, позвольте мне считать дочь вашу другом, поверьте, люди в несчастии умеют ценить друзей.

— Так-то оно так; да я вот не осмелился бы спросить, о чем письмо.

— Я и не спрашивала, отец; просто почудилось мне, что сеньор Симан огорчился тому, что прочел.

— И вы не ошиблись, — отвечал раненый; повернувшись к кузнецу, он добавил: — Отец запер Терезу в монастырь.

— Вот негодяй, — проговорил кузнец и бессознательно встряхнул руками, словно стиснув чей-то затылок.

В этот миг пристальный наблюдатель мог бы заметить в глазах у Марианы искорку простодушной радости.

Симан сел на своем ложе и стал писать, положив бумагу на стул, который Мариана успела придвинуть поближе.

— Покуда вы пишете, пойду погляжу, как там отварчик, небось закипает.

«Необходимо вызволить тебя оттуда, — писал Симан. — Ведь есть же какая-то возможность бежать из этого монастыря. Поищи ее и напиши мне, какого числа и в какой час ночной поры я должен ждать тебя. Если тебе не удастся бежать, монастырские двери распахнет мой гнев. Если тебя отправят в другой монастырь, более отдаленный, предупреди меня, чтобы я мог, один или с чьей-то помощью, похитить тебя по дороге. Ты должна собраться с духом и не страшиться дерзновенности моего чувства. Ты моя! На что мне жизнь, если не на то, чтобы, жертвуя ею, спасти тебя! Верю в тебя, Тереза, верю! Ты будешь верна мне в жизни и в смерти. Не будь долготерпеливой в страданиях, будь отважной в борьбе. Когда отцовская власть оскорбительна, подчиняться позорно. Пиши мне всякий раз, когда сможешь. Я почти выздоровел. Скажи мне слово, позови меня, и я почувствую, что от потери крови силы сердца не идут на убыль».

Симан попросил свой бумажник, достал серебряные монеты и вручил кузнецу, прося передать их нищенке вместе с письмом.

Затем он стал перечитывать Терезино письмо и вспоминать свой ответ.

Местре Жоан вошел в кухню и сказал Мариане:

— Есть у меня одно подозрение, девушка.

— Какое, отец?

— У нашего недужного денег нету.

— Почему вы так думаете, батюшка?

— Да попросил он меня дать ему бумажник, и весу в бумажнике было, словно в свином пузыре, ежели его надуть. Не дает мне покою это дело. Хотел я предложить ему денег, да не знаю, как подступиться...

— Я над этим поразмыслю, батюшка, — сказала задумчиво Мариана.

— Да-да, покумекай-ка ты, у тебя оно лучше получается, чем у меня.

— Коли вы, отец, не хотите трогать свои четыре сотни, у меня есть деньги, что я за телков выручила, одиннадцать золотых без четвертушки.

— Тогда вот что: подумай, как бы сделать так, чтоб он не закобенился.

«Закобениться» на языке местре Жоана, не отличавшемся изысканностью, означало «засовеститься», «застесняться».

Мариана принесла Симану обед.