Танцы мужчин - Владимир Покровский

Они оглянулись на Ниордана. Тот широко улыбнулся. Как раз в этот момент Френеми сообщил ему о раскрытии нового заговора и о запланированной на среду казни второго министра.

- Разбойник, - с чувством сказал Ниордан.

- А теперь посмотри сюда, - громко и торжественно произнес Сентаури.

Дайра обернулся и побелел. Сентаури целился ему в живот из оккама. Они стояли близко друг к другу, и дуло автомата почти касалось Дайры.

- Это еще что? - спросил он.

- Не тебя я убиваю, а всю вашу службу, которую мне... которую я... Пусть уж лучше все импатами станут, чем давать силу таким, как ты.

- На "морт" переведи, - сказал Дайра.

Сентаури перевел на "морт".

- И никакого святого дела не надо, не может оно святым быть, это я сегодня понял (а Мальбейер стоял и ждал и улыбался хитрющей своей улыбочкой). И нам с тобой ходить по одной земле невозможно. (Когда это вы по земле ходили, дорогой друг Сентаури, где это вы землю у нас нашли? спросил Мальбейер и наконец-то занялся делом: вклинился между Дайрой и Сентаури. Он отвел дуло автомата двумя пальцами, и Сентаури, продолжая говорить и как бы ничего не замечая, сделал шаг назад.) Я за Хаяни тебя убиваю, за сына твоего, за тех...

- Дорогой мой Сентаури! - проникновенно начал Мальбейер тоном, который предвещал долгую спокойную беседу. - Если бы вы только знали, как я вам сочувствую. Вы потеряли друга, а друг у скафа - это не то, что у обычного человека. Ведь мы лишены близких... Случаи, подобные вашему, не так уж редки в нашей организации.

- Мальбейер! - с угрозой в голосе сказал Сентаури.

- О, вы меня неправильно поняли, - Мальбейер игриво хихикнул. Почему-то, если говорят о приязненных отношениях между мужчинами, то это почти всегда фривольно воспринимается.

Сентаури взвыл, задрав голову к небу.

- Я их обоих сейчас прикончу, я их обоих сейчас прикончу!

И умчался прочь гигантскими скачками.

МАЛЬБЕЙЕР

Мальбейер повернулся к Дайре.

- Его мучит вина, - сказал он. - Только он немножечко играет. Это видно.

- Мальбейер, - сказал Дайра. - Ведь все подстроили вы. Признайтесь.

- Я? - Мальбейер с бесконечным удивлением всплеснул руками. - Что подстроил? Боюсь, друг капитан, я вас не совсем понимаю.

- Ну, это все, - Дайра неопределенно пожал плечами. - Вы ведь знали, что я провожаю сегодня сына, поэтому и лидером меня поставили.

- Дайра, Да-а-айра, дорогой, как вы могли подумать?

- А то, что импат попал в аэропорт - тоже ваша работа? И то, что он вместе с сыном летел, - тоже?

- Дорогой друг, опомнитесь! Я же не всемогущий. Вы мне льстите.

- Ваша, ваша, не отпирайтесь! - с маниакальной уверенностью твердил Дайра.

- Да откуда вы взяли, что там находился ваш сын?

- А где же ему еще находиться? На других рейсах он не улетел. И в аэропорту его не было. Не путайте меня, вы все врете. Я с самого утра чувствовал, к чему все идет.

- Дайте же мне докончить! Я все не мог выбрать времени сказать вам: по моим данным, на триста пятом его тоже не было.

- Как? - сказал Дайра.

- Конечно, это не стопроцентно, однако... Пять детей. Все идентифицированы.

- Так нельзя лгать, Мальбейер. Это противоестественно. Подите прочь, я вам не верю. Вы снова хотите меня запутать. Ниордан!

- Да, командир?

- Домой! - Дайра прыгнул в машину и захлопнул за собой дверь.

- Он наверняка жив, Дайра!

- Нет! Нет! Вы врете!

Паук взлетел, а потный Мальбейер все еще кричал и жестикулировал.

ХАЯНИ

В фургоне было темно. Яркие, быстро мигающие лучи, что проникали внутрь через маленькие овальные окошки, раздвигали темноту, но не растворяли ее. Блестели волосы на склоненном затылке рыдающей женщины. Хаяни, изогнувшись в кресле, жадно прилип к своему окну. Как же быстро мелькали улицы, как неизбежно засасывались они в прошлое, все меньше и меньше оставалось их впереди!

- Ничего, ничего, - громко сказал Хаяни.

Женщина подумала, что он ее успокаивает, и заныла вдруг на тонкой срывающейся ноте. Казалось, этому не будет конца.

Хаяни вспомнил о ней и соболезнующе покачал головой.

- Да. Ведь для вас, вероятно, жизнь кончилась.

Женщина всхлипнула и подняла голову. Не красавица, подумал Хаяни, мьют-романский тип. Тонкая длинная шея, почти полное отсутствие подбородка, огромные, с тревожным разрезом глаза, сухая смуглая кожа. Лет пятнадцать назад такие лица были в моде. Странная, болезненная привлекательность.

- Что? - спросила она.

- Я имею в виду все вот это, - Хаяни мотнул головой в сторону своего окошка.

Женщина нахмурила брови. Лицо ее окрасилось в зеленый цвет - фургон въехал в Ла Натуру, район максимальной естественности.

- Почему то, что вы оплакивали сейчас, для меня пустышка, зеро, тьфу, почему то, чего вы так боитесь, для меня - счастье недосягаемое, цель всего?

- Ой, ну не надо, ну помолчите! - сказала женщина и лицо ее страдальчески искривилось. У мьют-романов это выглядит особенно некрасиво.

- Не сбивайте меня, я сейчас объясню, все это нельзя не понять. Итак пусть смерть, ведь все равно смерть, зато возможность - вдруг не сейчас, вдруг отсрочка, поймите, ведь силы невиданные, гениальность, сверхгениальность, реальная, не плод фантазии, не мечта в знак протеста, и все это взамен долгой, но тусклой, но униженной, суетливой, которую я сам же и гажу.

- Помолчите, пожалуйста, - тихо попросила она.

У женщины началась эйфория, что-то очень скоро она начинается, волны теплого спокойствия пробегали по телу, но мешал монолог скафа, грозил все нарушить.

- И зачем только вы меня целовали? Что я, просила?

- А-а-а-а-а! У вас тоже начинается? Я давно заметил. И у меня скоро начнется, я чувствую. Я сам не знаю, зачем, точнее... знаю, но... Собственно, я давно об этом думал, но так, знаете ли, отвлеченно, между прочим, мол, хорошо бы. Я ведь понимаю, что глупо. Я ведь все понимаю. Знаете, как они меня звали? Суперчерезинтеллигент. Они меня презирали, пусть не за то, за что следовало бы, но все равно презирали.

Женщина зажмурилась. Ее подташнивало от желания счастья, смешанного с предсмертной тоской. Главная беда в этом - неумолимость.

А Хаяни все говорил, говорил, не отрывая от нее глаз, сам себя перебивал, перескакивал с одного на другое, и речь его все больше походила на причитание, о чем только он ни рассказывал ей (фургон часто останавливался, снаружи глухо переговаривались скафы, прислоняли лица к окошкам): и о школе, где никто его не любил, беднягу, а может быть, и ничего относились, а ему казалось, что не любят; и о радости, с какой он бежал из школы, и как все рады были ему в интернате, и как вскоре снова захотелось ему бежать; как нигде не находил он того, чего искал, смутного, неосознанного, как временами становилось легче, а затем жажда бежать с еще большей силой накатывала на него, и он никак не мог понять, за что ж его так не любят, почему везде, где бы он ни появился, всегда в конце концов становится плохо, всегда приходят фальшь, пустые слова, нарушения обещаний, и его отношение к женщинам казалось ему гадким, он старался любить каждую из них, и с печалью, словно в вине или наркомузыке, топил в них свое несуществующее, наигранное, и в то же время самое реальное горе, и как стыдно было ему встречаться с ними потом, и как хотелось нравиться всем, и как не понимал он, почему не все от него отворачиваются, и как его знакомые были шокированы, когда он бросил вдруг все и ушел в скафы.