Мой брат Сэм: Дневник американского мальчика - Кольер Джеймс Линкольн

О смерти отца мы узнали от человека, которого захватили во время налета на Реддинг той весной. Он оказался на том же корабле и был с отцом в его последние минуты. Этот человек сказал нам:

— Перед смертью он попросил меня сообщить вам, что произошло. Он сказал: «Передай им, что я их всех люблю, скажи, что я прощаю Сэма. Он храбрый мальчик, хотя и упрямый». Последние его слова были: «А теперь, я собираюсь насладиться свободой, которую мне принесла война».

Два дня спустя, после того как мы узнали о смерти отца, в таверну зашла Бетси Рид. Я дал ей кувшин с пивом.

— Ты слышал про Джереми Сэнфорда? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Он мертв, — сказала она.

— Джерри?! Мертв?!

— Его посадили в плавучую тюрьму, он заболел и умер через три недели. Это ужасно! Понятно, почему они взяли мистера Роджерса и капитана Беттса, но зачем сажать в тюрьму десятилетнего мальчика?

— Что он мог им сделать? Все эта война! Она превратила людей в животных! — сказала мама.

— Они положили его тело в мешок с камнями и бросили в Лонг-Айлендский пролив, — сказала Бетси. — Его родители даже не смогут перезахоронить тело. Не понимаю, зачем им нужно было сажать мальчика?

— Они просто животные, чудовища! — воскликнула мама.

— Да, — согласилась Бетси. — А что касается Сэма… Он должен был вернуться домой.

Я впервые услышал, чтобы она высказала несогласие с Сэмом.

— Я сказал ему то же самое, — сказал я, — он ответил, что они с друзьями пообещали держаться до конца и бороться, пока не победят.

— Неужели он все еще думает, что они победят? — спросила Бетси.

— Может, и победят, — сказал я.

Бетси покачала головой:

— Даже отец говорит, что для патриотов настали плохие времена.

Я удивленно посмотрел на нее:

— Неужели ты не хочешь, чтобы они победили?

— Мне все равно, кто победит. Я просто хочу, чтобы война закончилась.

— Сэму не понравилось бы, что ты так говоришь.

— Мне все равно, — сказала она, — когда я его увижу, то так ему и скажу. Они уже три года сражаются, а в результате вокруг только смерть и голод. Твой отец погиб, Джереми Сэнфорд тоже погиб, погиб Сэм Бэрлоу, и Дэвид Фэрчайлд погиб, Стивен Фэрчайлд был ранен, а сколько людей пострадало!

Мама кивнула:

— Когда война только началась, Лайф предсказал, что все так и будет. Он сказал: во время войны мертвецы оплачивают долги живых. Но он не думал, что ему самому придется расплатиться собственной жизнью.

Но отец простил Сэма, и думаю, мама тоже его простила, хотя никогда этого не говорила. Вот только я не знал, смогу ли я его простить. Я знал, что обрадуюсь, если снова его увижу, если он вернется домой, но считал, что он виновен в смерти отца. Конечно, не он схватил отца и бросил в тюрьму, не он заразил его холерой, но он боролся на другой стороне, и я не мог так просто взять и забыть об этом. Правда, отец умер в британской тюрьме, но мне казалось, что в его смерти виноваты все. Я решил, что теперь ни за что не приму чью-то сторону — ведь они все ошибались.

Прошло лето, снова наступила зима, а страдания людей все усугублялись. К счастью, в Реддинге больше не было стрельбы. Вообще зимой воевали мало — никому не нравилось сражаться в таком холоде. Континентальная армия расположилась лагерем в долине Фордж, где-то за границей Пенсильвании. Мы не знали, был ли там Сэм. Мы знали, что они почти голодают и у них нет одежды. Я радовался, что повстанцы находятся в безвыходном положении; была надежда, что они скоро сдадутся и тогда эта ужасная война закончится. Я не расстраивался, что Сэм, может быть, тоже голодает и замерзает. Это послужило бы ему уроком; впрочем, мы тоже голодали.

Каждые два или три месяца от Сэма приходили письма; он стал писать чаще, когда узнал, что отец умер. Он не сообщал, где находится, а в основном описывал места, где был раньше. Иногда письма от него получала Бетси Рид, тогда она заходила к нам и рассказывала, о чем он пишет. Шло время. Закончился 1777 год, наступил следующий — 1778-й. Пришла весна, ее сменило лето, а потом — осень, и мы собрали урожай. Как же я ненавидел войну! Вся наша жизнь превратилась в непрерывный безрадостный труд. Мне исполнилось четырнадцать, я должен был ходить в школу и учиться, но теперь школа стала недостижимой мечтой. Может быть, если бы не было войны, я бы уже задумался о том, что надо ехать в Нью-Хейвен и поступать в Йель. Меня не очень интересовали латынь и греческий, но в последнее время я многое узнал о торговле и хотел изучать счетоводство, земельную экспертизу и сельскохозяйственные науки. Я подумал, что, возможно, смогу сделать карьеру в бизнесе. Я мог податься в подмастерья в Нью-Йорк, Нью-Хейвен или даже в Лондон, чтобы обучиться торговле и какому-нибудь ремеслу. Сэм находился передо мной в долгу — он должен был вернуться домой и помогать матери в таверне, пока я буду пробиваться в люди.

Но пока война не закончилась, я мог об этом только мечтать. Цены продолжали расти, запасы еды у людей сокращались с каждым днем, и все были кому-то должны. Невозможно было отказать дать в долг голодной вдове, потерявшей на войне мужа, ткань или черную патоку, но в итоге нам самим порой нечем было расплачиваться.

Той осенью нам не удалось поехать в Верплэнкс-Пойнт. Повстанцы заняли всю северную часть графства Вестчестер — Пикскил, Верплэнкс, Кормпонд. Перегнать стадо по этим землям было невозможно. Хотя едва ли то, что имелось у нас, можно было назвать стадом. Постепенно люди забили почти весь скот. Тем не менее у нас с мамой еще оставалось восемь тощих коров — раньше они принадлежали нашим должникам. Когда у нас почти не осталось еды, я решил, что мы сможем выгодно продать этих коров, если доберемся до британских интендантов. Меня не волновало, какой из сторон мы их продадим, а деньги были только у британцев, у них была вся английская казна, континенталы же расплачивались обесцененными долларами. Я слышал, что британцы закупали продовольствие в Вайт-Плэйнс, в двадцати пяти милях к юго-западу от границы штата Нью-Йорк. Я решил, что смогу перегнать туда стадо через лес. Это было очень рискованно, но все лучше, чем сидеть сложа руки и голодать. Мы нуждались в деньгах, чтобы поддерживать существование таверны.

Голодать по-настоящему ужасно. Это то же самое, что весь день проходить с гвоздем в башмаке. Пытаешься не думать о голоде, но не очень-то получается. А когда что-то напоминает о еде — например, читаешь в книге, как кто-то ест, или про какое-нибудь блюдо, — так сразу все внутри сводит. Голодному легко подхватить любую болезнь. Той зимой болели все — ходили и шмыгали носами. А некоторые заболевали очень серьезно. Я не хочу сказать, что люди прямо умирали от голода. Это будет слишком сильно сказано — все-таки никто с голода не умирал. Но голодали мы часто.

Весь ноябрь я пытался хоть что-то разузнать про британский закупочный центр — существует ли он, и если да, то где точно находится. Но нигде не мог получить достоверные сведения. Одни говорили, что коров надо гнать в Вайт-Плэйнс, другие — что вовсе не в Вайт-Плэйнс, а в Хорснек. Третьи соглашались, что в Вайт-Плэйнс, но утверждали, что Вайт-Плэйнс окружен повстанцами. И так далее. Я не хотел выступать в поход, пока точно не буду знать, как обстоят дела на самом деле. Если бы я наткнулся на повстанцев, то потерял бы стадо и мог попасть в тюрьму. Уж лучше было бы самим съесть этих коров…

Утром 3 декабря 1778 года Сэм неожиданно вернулся в Реддинг. Он сильно похудел и выглядел очень уставшим. Вокруг глаз у него легли темные круги, а мундир был разорван. Вместо ремня на поясе у него была веревка, а на голове армейскую шляпу заменяла обычная меховая шапка. Сэм вошел в таверну и улыбнулся.

— Привет всем, — сказал он.

Мама была на кухне, а я подкладывал дрова в камин.

— Сэм!!! — закричал я. — Мама! Сэм пришел!!!

Мама обняла Сэма. А потом брат присел у огня и съел тарелку каши с медом.

— Я в первый раз за неделю по-настоящему согрелся! — сказал он.