Звезды в озере - Ванда Василевская

— Ничего не поделаешь, продержались с грехом пополам. Туговато было, теперь кончилось…

— Оно, конечно, будет мужик дома, сразу все иначе пойдет… А только… Знать он тебе дал, что ли?

Пискориха вытаращила глаза.

— Знать дал? А что ему давать знать?

— Письмо, что ли, от него получила?

— Никакого я письма не получала. Чего ему писать? Известно, ушел, когда надо было, а теперь воротится.

Олексиха вздохнула:

— Кто его знает, беднягу, где он…

Пискориха удивленно взглянула на нее.

— Как так, кто знает? Весной забежал он домой, на одну минуточку забежал, очень уж опасался полицейских, только и сказал мне, что, мол, идет на ту сторону.

— К советам?

— А куда же! И больше уж не заходил. Стало быть, прошел через границу-то.

— Не так это просто через границу перейти.

— Ну, люди дорогу знают, проводят. Думал, что надолго идет, навсегда, может… А глядь, несколько месяцев не прошло, и можно воротиться… Полицейских и след простыл!

— Так, так, — неуверенно поддакивала Олексиха.

Пискориху что-то кольнуло в сердце.

— Да ты что это?

— Ничего. Так только, думаю: кто знает, как он теперь…

— Что ж ты думаешь, мужик жену, детей бросит, а сам там останется? Не-ет! Уж кто другой, а Иван — нет! Степенный мужик, степенный, к детишкам заботливый. Уж его там здорово допекало, знаю я его… Небось ждал-дожидался. Идет теперь небось сколько только сил хватает. Я думаю, сапоги ему там дали, а то в лаптях-то каково в такую даль?

— И хлеб, гляжу, испекла…

— Да, вот забежала к Параске, взяла у нее немного муки. А то придет, поесть надо…

Олексиха вздохнула еще раз и медленно пошла дальше. Оглянулась еще раз, будто хотела что-то сказать, но только махнула рукой.

— Пискориха своего ждет, — сообщила она встретившемуся Макару.

— Ивана? Что ж, может, и придет, как знать?

— Может, и придет, — согласилась Олексиха. Теперь ей и самой показалось, что Иван может прийти.

Около полудня по деревне пронеслась весть: идут! У Пискорихи так задрожали руки, что она с трудом приоделась. Подвязала чистый фартук, причесала деревянным гребешком волосы и строго наказала детям сторожить хату:

— Я сбегаю за татой и сейчас вернусь. Вы чтоб никуда не уходили.

— Куда мы уйдем? За татой идете?

— За ним.

— Владек говорил, войско идет.

— Войско, а с войском тато, — уверенно сказала она и торопливо прямиком через луг направилась к дороге.

И вправду, уже издали было видно, что идут. Над дорогой стояли клубы пыли, доносился скрип, говор, голоса. От внезапного страшного волнения у нее перехватило горло. Вот здесь, в нескольких шагах, через несколько минут покажется Иван. Кончится мучение, кончится полное отчаяния безнадежное вдовство.

Она протиснулась сквозь толпу к самому краю дороги. Ей надо стоять совсем близко, чтобы сразу увидеть. Люди махали руками, кричали, — в ответ им улыбались круглые лица красноармейцев, сверкали белые зубы. Пискориха плотнее завернулась в полинявший платок и все смотрела, смотрела.

Нет, Ивана не было среди марширующих красноармейцев. Ни из-под одной шапки не взглянули на нее давно не виденные глаза мужа. Она пристально всматривалась в каждое лицо — и ей показалось, что она, пожалуй, и не узнает его. Какой он в самом деле был, Иван? Черты его лица стерлись из памяти, побледнели, выцвели, словно от солнца, которое припекало в этом году сильнее, чем всегда. И она уже с тревогой заглядывала под каждую шапку. Но лица все были молодые, ничем не похожие на лицо Ивана.

Вот они остановились, разговаривая между собой. Подошли девушки. Зазвучал веселый смех. Набралась храбрости и Пискориха.

— Что, бабушка?

Сперва она не поняла, что это относится к ней. По серые мальчишеские глаза смотрели на нее так приветливо, что она забыла даже обидеться за «бабушку».

— Своего ищу…

— Сына?

— Не-ет… Мужа ищу. Летом к вам ушел.

— К нам?

— На советскую границу, стало быть…

Парень рассмеялся:

— Советская граница длинная! Кто знает, где он теперь?

— Верно, кто может знать?.. — беззвучно ответила Пискориха и снова стала пристально всматриваться в лица. Пусть советская граница будет хоть еще длинней, но ведь ее мужик знал же, что идут сюда. Уж он не куда-нибудь пойдет, а только сюда, в свою деревню… И снова, кажется, уже в сотый раз, она загрустила, что продала Сивку, — что ей теперь Иван скажет? А ведь можно было подождать. Всего месяц, два, три. Только кто же мог это знать?

Она заметила человека постарше, с красными квадратиками на воротнике, и подошла к нему.

— Я вот хотела спросить…

На нее взглянули темные глаза, косо прорезанные на загорелом лице.

— Что?

— Да вот про Пискора Ивана… Он этим летом ушел, значит, к вам… Так вот, не с вами ли? Пискор Иван, высокий такой, усы черные…

Командир покачал головой:

— Не знаю, не встречал.

Лицо женщины омрачилось. Командир потрепал ее по плечу:

— Не огорчайтесь, мамаша. Сейчас нет, позже будет… Уж он придет, найдется. Летом, говорите, ушел-то?

— Летом… На минуточку забежал в хату и ушел.

— Найдется, найдется, — оказал командир и поправил на себе пояс.

Где-то впереди отряда раздались слова команды, мерный гул шагов. Пискориха отошла в сторонку и стояла так, пока отряд не исчез за поворотом в клубах пыли, которые долго еще стояли в неподвижном воздухе.

Не было Ивана и во втором отряде, который прошел через деревню к вечеру, не было его и в танках, глухо прогрохотавших по дороге, не было в автомашинах, черными ласточками мелькнувших мимо деревни. Но Пискориха упрямо выходила на дорогу и упрямо задавала всем свой вопрос:

— Не идет с вами Пискор Иван? Высокий такой, усы черные…

Она не могла понять, не могла в толк взять. Как же это так? Чтобы никто не знал, не видел, не встретил? Пусть бы пришел кто чужой в Ольшины — разве не узнали бы об этом все в пять минут?.. А здесь ничего и ничего.

Она не могла представить себе, не могла понять. И каждый день упорно выбегала на дорогу. Она хорошо запомнила, что сказал ей тот командир: найдется — и все. Только подождать. И ее подчас даже охватывала злость — как это мужик ничуть не торопится.

Глава IV

Хожиняк не верил до последней минуты, хотя об этом уже галдела вся деревня, хотя все уже наизусть затвердили листовку, сброшенную с самолета. Его не убедили ни самоубийство Сикоры, ни смерть инженера Карвовского.

— Пусть болтают, — упорствовал он, — быть этого не может.

— Почему же не может? — спрашивала Ядвига равнодушно: ей в сущности было все безразлично.

— Потому что не может.

Он выходил из дома. Клубилась ольховая зелень, дальше серели крыши деревенских хат, раскинулась зеркальная гладь озера. Птицы насвистывали в кустарнике свою беззаботную песенку, солнце золотило череду погожих дней.

Нет, это невозможно. Он смотрел на колючее жнивье своего поля, на побуревший картофельный загон, на все, что он с таким трудом обработал и взлелеял наперекор ненависти крестьян. А теперь? Неужели все это пропадет даром, неужели все труды и все муки были напрасны?

Он злобно поглядывал на деревню. Она гудела людскими голосами, более шумная, чем обычно. Пусть их — пусть болтают, пусть радуются. Все равно это неправда. А вот они показали свое подлинное лицо, теперь уж открыто показали, кто они такие: враги государства! Они уж не таят, не скрывают этого, а шумно и бесстыдно выказывают свою радость по поводу этих слухов, которые означали бы лишь одно — окончательное поражение, гибель, если бы они оправдались. Страшнейшее несчастье, катастрофа, а им — радость, свобода, счастье!

Он не знал, как это случится, что все снова станет, как было, но был глубоко убежден, что так и будет. Вдруг случится что-то и зачеркнет все происшедшее: развалины разрушенных бомбами городов, пожарища сожженных деревень, бегство командующих, развал армии. Со злобной радостью думал он о том, что ожидает крестьян. Они окончательно разоблачили себя. Теперь они получат то, что заслуживают, и никто не сможет сказать, что кара слишком сурова.

Да, он ясно видел, как будет потом, когда все придет в норму. Но как придет, этого он не мог себе представить. Так же, как не могли проникнуть в его сознание и те сообщения, которыми уже третью неделю жила деревня. Вести о поражении оставались для него лишь пустыми словами, в них не было жизни, не было отчаяния, горечи, безумия. Где-то далеко-далеко все пылало и рушилось, но Ольшины стояли на месте. Все так же светило здесь солнце, все так же плескалось озеро.

Самоубийство Сикоры потрясло его в первый момент, но он отстранил от себя все мысли одним словом: алкоголик! Ясно, что рано или поздно Сикора должен был плохо кончить.