Тоннель - Вагнер Яна

— Полицейских ваших сами ищите, — громко сказала вдруг мама-Пежо своим пионерским голосом. — Толку от них все равно никакого. А сирену включила я!

Женщина-Мерседес посмотрела вниз со своей подножки. Мама-Пежо задрала подбородок. На щеке у нее была свежая царапина, видимо полученная в недавней толчее, кудряшки совсем размотались.

— Ну и зачем же вы это сделали? — спросила женщина-Мерседес спокойно.

Контраст между ними, конечно, был поразительный. Светловолосая великанша с тяжелой челюстью и низенькая пухлая мамочка из родительского комитета. Господи, они как Гэндальф и Бильбо, подумал Митя и отвернулся, чтобы не засмеяться. Момент для смеха был сейчас совсем не подходящий. Но он не выспался, страдал от похмелья (пиво у Патриота было паршивое, да еще без закуски) и, чего там, в самом деле здорово только что перетрусил. По-настоящему, всерьез, и нервы начинали сдавать.

— По крайней мере, — заявила мамаша-Пежо, — мы все собрались в одном месте. И можем теперь обсудить ситуацию.

— Это было очень глупое решение, — сказала женщина-Мерседес. — Глупое и опасное. Вы чуть не создали давку.

— Я хотя бы что-то сделала, — ответила мама-Пежо, нимало не смущенная. — А то бы мы так и сидели, ожидая неизвестно чего. Хватит! Сколько можно сидеть и ждать? И вообще, вы-то кто такая? С чего вы взяли, что можете здесь распоряжаться?

На это женщина-Мерседес не ответила ничего. Она просто перевела взгляд повыше и перестала видеть нахальную выскочку. Вычеркнула ее из реальности.

— Есть все основания предполагать, — продолжила она веско и холодно, снова превращаясь в начальника лагеря или завуча старших классов, аудитория которых бесправна и не перебивает никогда, — что мы пробудем здесь еще какое-то время. Я пока не знаю, как долго. Но хаос необходимо прекратить немедленно. Хаос опасен всегда, а в замкнутом пространстве — особенно. До тех пор, пока не придет помощь, мы должны вести себя спокойно и разумно. Восстановить порядок, определить правила. И для начала нужно выяснить, сколько нас. Составить полный список всех, кто находится в тоннеле, чтобы никого не пропустить, это важно.

Надо было отдать ей должное: звучала она уверенно и строго, а на подножке патрульной машины смотрелась так, словно там и родилась. Словом, Ленин из нее получился гораздо более удачный, подумал Митя с невольной ревностью и тут же этой ревности устыдился. Лет сто назад эта адская баба наверняка посылала бы в бой отряды, расстреливала предателей революции, выбивала из крестьян зерно и ходила бы затянутая в кожу и с наганом, или что у них там было, маузеры? Так, всё, надо поспать. Вытащить Аську из кабриолета, найти Сашу и запереть обеих в Тойоте до тех пор, пока этот цирк не закончится.

— Я буду записывать, — сказала женщина-Мерседес, достала из-за пазухи довольно крупный бумажный блокнот и помахала им в воздухе. — Подходите по одному. Только водители, без пассажиров. Толпиться не надо. От каждой машины — один человек, который называет всех. Имя, фамилия, возраст, профессия. Марка и номер. Все, кого записали, возвращаются к своим автомобилям. Спокойно, без спешки.

Она уселась в продавленное капитанское кресло, уложила блокнот на массивные колени, щелкнула ручкой и поманила к себе кого-то из тех, кто оказался поближе, — по-чиновничьи равнодушно, не поднимая глаз. И этот казенный жест магическим образом сразу превратил разнородную человеческую массу, которая вообще-то явилась требовать объяснений, в послушную очередь, и превращение это случилось еще до того, как первый участник навязанной и не очень-то обоснованной, если вдуматься, переписи подошел, склонился пополам и принялся диктовать свою фамилию старательно и по складам. Тревожно к тому же всматриваясь в написанное, как будто стоял не перед грязной патрульной машиной с мятым бортом посреди запечатанной подземной трубы, а у окошка в паспортном столе или у стойки шенгенского визового центра. Или на допросе, подумал Митя. С моих слов записано верно. Елки, да как же они это делают? Учат их, что ли, специально? И еще ему пришло в голову, что на вопрос, кто она такая, женщина-Мерседес вообще-то так и не ответила.

Как ни странно, многие из тех, кто занял в очереди первые места, оказались пассажирами автобуса, который от полицейского Форда находился как минимум в получасе быстрой ходьбы. Видимо, им там правда было совсем худо. Они шумели, перекрикивали друг друга и беспокоились о том, что у них нет старшего. Номер автобуса никто из них тоже, конечно, не помнил, но женщина-Мерседес великодушно простила им эту оплошность. Отчитавшись, они потянулись назад по проходу усталой потрепанной шеренгой, их место заняли другие, и запись продолжилась. И хотя давка никуда не делась, ступить по-прежнему было некуда, это уже была другая давка, неопасная, как будто остывшая градусов на двадцать, и Митя даже смог добраться наконец до Тойоты, к Саше и красивой женщине-Кайен. Вид у обеих был испуганный.

— Вы как, в порядке? — спросил он.

Саша кивнула.

— Да, — сказала женщина-Кайен. — Да, спасибо. Хотя я была уверена, что нас сейчас затопчут. Ужасно испугалась. Если бы вы их не остановили... Это было очень вовремя и очень храбро, правда. Вы нас всех спасли просто.

Митя смутился и снова вспомнил, что майка на нем несвежая и не брился он два дня или даже три. Красивые женщины теперь хвалили его нечасто.

— Давайте я дверь попробую открыть, — предложил он им обеим. — И залезайте в машину. А я за Аськой схожу.

— Вой-цех, — диктовал как раз крупный рыжеволосый дядька в небесно-голубом спортивном костюме и резиновых тапках, нависая над Фордом. — Войцех Ми-ло-шев-ски, тшидьешти сьедем.

— Марка машины и номер, — сухо отозвалась женщина-Мерседес и занесла ручку над разлинованной страницей.

— Iveco, LB jedenaście dziewięćset czterdzieści pięć, — сказал рыжий. — Эл-бэ. Один, один, девять, четыре, пять.

— Грузовик? — живо спросила женщина-Мерседес и подняла голову.

— Tak, — ответил водитель ИВЕКО, несколько омрачаясь. — Wagon*.

— А груз какой? — спросила она и перевернула свой блокнот, распахнула с другого конца, где оказалась у нее заготовлена новая, еще пустая таблица, и провела поперек нетронутых нежных строчек резкую вертикальную черту. — Что везете? Накладная у вас с собой?

— Ne rozumiem, — сразу сказал поляк неприязненно и трезво, отступая. — Nie mówię po rosyjsku*.

Какой-нибудь швед или немец, вероятно, ответил бы безмятежно и предъявил документы, но сорок пять лет социализма даром не прошли, и внезапный живой интерес женщины с блокнотом к его опломбированному грузу, очевидно, вызвал у польского дальнобойщика самые мрачные предчувствия. Он сделал пустое лицо, повернулся и быстро зашагал назад, к своему рефрижератору. Женщина-Мерседес задумчиво смотрела ему вслед.

Из кабины Газели за этим коротким диалогом внимательно наблюдал седой темнолицый таксист. Он даже опустил стекло и высунул голову в проход, чтобы лучше слышать. Когда рыжий поляк прошел мимо, тихо ругаясь себе под нос, таксист задраил окошко и повернулся к своему молоденькому спутнику.

— У тебя что в кузове? — спросил он.

— Вода, — ответил юный водитель Газели и на всякий случай зачем-то показал на смятую пятилитровку под приборной доской, хотя ее содержимое на воду было совсем не похоже.

Таксист нахмурился и кивнул торжественно и строго, как человек, который получил только что подтверждение самых серьезных своих опасений и все же гордится тем, что оказался прав.

— Не выходи, брат, — сказал он по-отечески мягко. — И никому про это не говори. Они ее заберут. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 07:32

Человек в наручниках сделал еще один шаг вперед.

— Меня заказали, — сказал он. — Это подстава, я ничего не сделал, лейтенант. И тебе это тоже всё не нравится, я вчера еще заметил. Он меня в машине бросил, твой капитан, когда все побежали. Для него я — не человек. Думаешь, ты для него человек? Тогда где он, а? Он тебя потому и послал одного, чтоб его не притянули потом. А тебе, наверное, сказал стрелять, да? Ну, сказал же? Сам подумай. Он останется чистенький, вообще не при делах, он в машине сидел. Я в наручниках, и капитана твоего нету здесь, ты будешь виноват. Ты один. И они за тебя не впишутся, лейтенант. Всё повесят на тебя. Брось мне ключ, я сниму их, и ты меня не увидишь никогда, и никто не узнает.