Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот был готов — никогда уже не сможет взять в руки винтовку и опасности от него было не больше, чем от мух, сидевших на желтой плоской физиономии. Калмыков перевел взгляд на второго убитого — в открытый рот того проворно втягивал свое жирное влажное тело какой-то червяк, похожий на крупную пиявку.
Этому хунхузу также уже не до стрельбы — отстрелялся. У Калмыкова сами по себе дернулись уголки рта, оба разом, а следом заскакали, прыгая вверх-вниз, усы.
Через несколько секунд он нашел третьего китайца — также отстрелялся ходя, пакостить в уссурийской тайге больше не будет — все, отпакостился! Это был хунхуз, которого он застрелил последним, самый опытный, самый хитрый. Две пули в него все же попали, третья прошла мимо.
Калмыков опустил ствол карабина.
Четвертого китайца можно было не искать — он лежал, всадившись головой в костер и разбрызгав в разные стороны пепел, криворотый, страшный, с черным от костерной гари лицом.
Калмыков остановил на нем равнодушный взгляд всего на одно мгновение, потом пошарил глазами по пространству — а где же птичьи тушки, которые коптили китайцы?
Одна из тушек лежала в стороне от костра, испачканная золой, серая, но все равно такая аппетитная. Калмыков сглотнул слюну и, сделав несколько неровных шагов, поднял ее с земли. Рукавом стер золу. Понюхал. Тушка была фазанья — самое то, что по зубам русскому человеку, не ворона какая-нибудь вонючая, изъеденная червяками, а благородный фазан. Калмыков сглотнул слюну и впился зубами в мягкий фазаний бок.
Калмыков поспел вовремя. Задержись он на какие-нибудь пятнадцать минут, китайцы съели бы добычу: мясо, поджаренное на медленном огне, было в самый раз — нежное, мягкое, оно уже поспело…
Подъесаул впивался в него зубами, быстро, азартно разжевывал, кости бросал себе под ноги. Иногда равнодушно косил глазами в сторону убитых китайцев и стирал ладонью жир на губах.
Китайцев следовало бы похоронить, вырыть для них общую могилу и закидать яму землей, сверху придавить поваленной пихтой, но он делать этого не будет. В конце концов, тела все равно растащат по частям волки и медведи, объедят кости, мелкое зверье закончит трапезу, даже кабан, и тот не преминет полакомиться человечиной, так засыпай землей убитых, не засыпай — звери все равно до них доберутся.
Проще накрыть их ветками и оставить в пади — пусть дозревают…
Подъесаул так и поступил.
Калмыкову повезло — он закончил четыре класса Александровской миссионерской духовной семинарии.
Несмотря на то, что за ним по всем коридорам гонялись с линейками наставники и били бедного бурсака то по голове, то по худым лопаткам, то по шее, окончил Иван миссионерское заведение с неплохими отметками, — преподаватели потом сами удивились этому обстоятельству, но быть ему духовным лицом, тем более миссионером, не дали права. Причина — «физическое воздействие» на одного из наставников: Калмыкову надоел лысый, с пучками кудели на ушах любитель хлопать линейкой по воздуху, и он вместо того чтобы убежать от него, развернулся на сто восемьдесят градусов и всадился головой в живот.
Удар был сильный — наставник отлетел от Калмыкова метров на восемь и распластался на полу. Раскинув руки в стороны, будто дохлый поросенок, потерял сознание.
Это и определило судьбу Вани Калмыкова — он не стал ни священником, ни миссионером.
А вот тяга к погонам, к юнкерской и офицерской форме у него стала сильнее.
Отец неудавшегося священника, обнищавший торговец, более разбиравшийся в номерах помола муки и сортах жмыха, чем в офицерских звездочках, аксельбантах и пуговицах, прослышав про тягу сына, лишь осуждающе покачал головой — военная служба ему никогда не нравилась, он считал ее пустой, излишне хлопотной и безрадостной. Другое дело — продажа коров живым весом, покупка дегтя и розничная реализация «музыкального» гороха, выращенного под Харьковом…
И совсем иной коленкор — младший Калмыков; он буквально таял, когда видел парадные мундиры с блестящими пуговицами, украшенными орлами, и слышал речи военных людей. Он писал одно письмо за другим в штаб округа, где заявлял, что желает быть воином, слугой царя и Отечества, доказывал, что происходит из казаков, хотя это было не так — к казачьему сословию принадлежала лишь матушка его покойная, и все. Впрочем, одно время семья Калмыковых жила на Тереке, в станице Грозненской, и тамошние казаки относились к Калмыковым, как к своей родне, как к равным, и такое отношение грело душу Ивану Калмыкову.
Но ни в одном реестре казачьего войска — ни в одном из тринадцати — не было его фамилии, значит, казаком Калмыков не был.
Выходит, что в юнкерское училище дорога ему была заказана. Поступить он мог только в пехотное училище. Либо в артиллерийское.
Через некоторое время — это произошло восьмого сентября 1909 года, — Калмыков стал юнкером Тифлисского Великого князя Михаила Николаевича военного училища. Это было пехотное училище.
В науках Калмыков преуспевал — не то, что в семинарии, — здесь он учился намного лучше: понимал, что если вылетит из училища, то песенка его будет спета. Раз и навсегда.
Через год, в ноябре 1910-го, он получил чин унтер-офицера, а еще через пару лет, вместе с документами об окончании училища по первому разряду, обзавелся погонами подпоручика: один просвет и две звездочки.
Калмыков сделал несколько попыток перевестись в казачьи войска и из подпоручиков переаттестоваться в хорунжие, но все попытки эти оказались тщетными — в ответ каждый раз звучало неумолимое «Нет!». Когда распределяли вакансии, Калмыков выбрал инженерные войска, а точнее, саперный батальон.
Саперный батальон — это, во-первых, звучало внушительно, а во-вторых, Калмыков чувствовал, что саперы очень скоро понадобятся в казачьих войсках, а раз так, то он будет иметь все шансы стать казаком.
Он пересек всю страну на поезде и очутился на Дальнем Востоке, в селе Спасском, во второй роте Третьего Сибирского саперного батальона.
Должность, которую он занял, была самая непритязательная — младший офицер роты.
В тринадцатом году он временно исполнял обязанности командира первой роты, а золотой осенью, когда здешняя тайга ломилась от небывалого урожая кедровых орехов, медведи объедались ими так, что не могли ходить, могли только лежать под кустами, в первых числах октября подпоручик Калмыков стал делопроизводителем батальонного суда.
Надо заметить, этого было маловато для человека, решившего сделать военную карьеру.
Впрочем, самого Калмыкова это устраивало — все лучше, чем читать нотации нижним чинам,
