Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018 - Михаил Белозеров

Игорь в два прыжка взлетел на лестничную площадку и разрядил в снайпера остаток магазина, потому что знал, что не убил снайпера, а только тяжело ранил, а на войне это не считается, человек в первые мгновения не чувствует боли, потому что действует адреналин. Он сделал два шага вперёд и увидел всё те же пронзительные глаза. С пятого этажа, вовсю матерясь, уже нёсся Виктор Максимов.

— Аса хотя деха…[32] — прошептал снайпер, силясь подняться.

— Что? — наклонился Игорь.

— Гаски, мух аш ву хо?[33] — едва заметная ухмылка тронула его губы.

— Ди ду,[34] — немного удивлённо ответил Игорь.

— Хунда?[35] — спросил снайпер.

Игорь удивлённо пожал плечами. В этот момент сверху наконец, чуть не сломав себе шею, скатился взволнованный Виктор Максимов:

— Все нормально, — оглянулся Игорь, а когда посмотрел на снайпера, то он уже умер.

— Давай! — дал команду Игорь по «локалке».

Но и без этого Герман Орлов знал своё дело. Выскочил из дыма, как чёрт из преисподней, и понёсся с Ильёй Ржешевским на плечах к гостинице.

— Молодец! — крикнул Игорь. — От лица командования…

И не успел закончить фразу, позади грохнул взрыв. Это сработала мина МОН-50, которую установил на улице Крайнего неугомонный Олег Вепрев. Он даже умудрился пулемёт притащить, который весил все тридцать килограммов. Больше их никто не преследовал. Они ввалились на первый этаж, где их уже ждал со своими медвежьими объятьями майор Севостьянихин: губы тонкие, ноздри глубоко вырезанные, нервные, как у хищного зверя. Уж он-то больше всех был рад, что старший прапорщик Ногинский жив и здоров. И хотя от Ролика несло так, что рядом невозможно было находиться без противогаза, Севостьянихин полез обниматься, хоть его чувственный нос бурно возражал против этого, и если бы Ролик не отступил на шаг назад и не сказал с достоинством:

— Командир, мне нужно принять душ… — нос Севостьянихина, несомненно, лишился бы чувств.

Ржешевского унесли в медпункт, а Ногинский со своей командой пошли мыться в радоновый источник.

Потом уже, когда все трое, благоухая хлоркой, которая одна только смогла сбить стойкий запах фекалий, чистые, блестящие, как надраенные пятаки, в свежей форме, весёлые и радостные оттого, что живы, сидели на шестом этаже, пили спирт и рассказывали свою эпопею.

Глава 4

КОЗНИ СУДЬБЫ

Рейс отложили на час. Первым делом Феликс подсоединился к инету и просмотрел всемирные новости. К его удивлению, о грядущих событиях в Имарате Кавказ, на которые с пафосом намекал Соломка, не было сказано ни слова, за исключением дежурных статей, разумеется, гораздых на выдумки. Сенсации уже не было, она благополучно скончалась. Добирали остатки. Только ленивый теперь не пишет о победе Америки и демократии, и тему замусолили до невозможности. На что тогда, собственно, намекал Александр Павлович? — удивился Феликс, грызя костяшку пальца, и слепо уставился на Лёху, который, как всегда, по-хозяйски обустроившись на новом месте, что-то жевал, набивая брюхо. Была у Лёхи такая черта характера — придавать пространству вокруг себя частичку домашнего уюта. И в этот раз он тоже не упустил случая: достал кока-колу, бутерброды, аккуратно разложил на чемодане и наслаждался чревоугодием, с интересом поглядывая на особ противоположного пола.

— Будешь? — спросил он, раздувая, как бладхаунд, ноздри и пробуя воздух на вкус.

Была у него и такая привычка. Мало того, он заявлял, что все женщины пахнут по-разному. «Нет двух похожих», — говорил он со знанием дела. И Феликс ему завидовал, потому что не обладал такими ярко выраженными талантами. Но сейчас не до женщин, сейчас надо выкарабкиваться всеми силами души.

— Не буду, — мрачно ответил он.

— А я по утрам есть хочу, — поведал Лёха, воспринимая бездумный взгляд Феликса в качестве укора.

На его физиономии были написаны вселенское спокойствие и безбрежная деловитость, всё шло по плану: командировка, выпивка, девочки, всё, как всегда, и всё, как обычно. Естественно, между делом он провожал каждую юбку, которая оказывалась в поле его зрения, и комментировал:

— Во-во-во… ещё одна пошла. Тощая только… Ёх… А та лучше, только жопа отвислая.

Пассажиров было мало: с десяток военных, столько же гражданских, парочка туристов-экстремалов, какие-то «чёрные» в дорогих костюмах и два американца, которые держались скромнее скромного. Даже чуть-чуть перепуганно.

«Чёрные» сидели в ресторане за стеклянной стеной и пили бренди. Лёха тоже устремился было туда, чтобы «промочить горло», как многозначительно выразился он, но Феликс, сам не зная почему, упёрся и заявил, что ему лучше здесь, среди публики.

— Ты же хотел опохмелиться?.. — Лёха, облизываясь, поглядывал на блондинок в баре, которые угнездились на высоких стульях и призывно покачивали длинными ногами.

— Не хочу, — упёрся Феликс и, сам не зная почему, надулся, как мышь на крупу.

В зале ожидания он чувствовал себя увереннее. Среди «чёрных» были его знакомые. Какого рожна, спрашивается, они зависают здесь так рано? Американцы ему тоже страшно не понравились, хотя они прятались за киоском «Союзпечать». Феликс решил, что они следят за ним. На американцев у него было особое чутьё, он их узнавал по неуловимому налету отрешенности. Была у них такая особенность — именно в России отгораживаться от мира сего, словно она им была неприятна на уровне подсознания. «Чёрными» Феликс называл собратьев по перу из Имарата Кавказ, арабов и негров, в общем, всех тех, кто выделялся цветом кожи. На этот раз это были местные «чёрные». Только в Америке он понял, что расист по натуре. В России он этого не ощущал, а в Америке — пожалуйста, словно прорвало канализацию. И ничего с собой поделать не мог. Не нравились ему люди с чёрным цветом кожи, особенно, когда их было очень много — целая улица или город. Из-за этого он не чувствовал себя в Америке расслабленным, и что бы там ни говорили, страна эта ему не понравилась. Мистер Билл Чишолм с лёгкостью культивировал в нём ту же мысль: «Нельзя давать чёрным высовываться. Нельзя. Иначе они из мести захватят Америку, припомнят нам рабство». Ага, думал Феликс, значит, и вы не святые, а нас учите жить. «На этот счёт у нас есть далеко идущие планы по сегрегации, — откровенничал мистер Билл Чишолм. — Если что, всех упечём в лагеря месте с краснокожими, япошками и китайцами». Для коренного американца он слишком хорошо говорил на русском языке. Разве что иногда неверно делал ударение. Видно, хорошо его готовили, порой с неприязнью думал Феликс. Уж слишком рязанская морда была у рыжего мистера Чишолма. Такого, если одеть попроще, в телогрейку или твидовый пиджак, в толпе не различишь. Но теперь-то совсем другие времена, успокаивал себя он. Теперь мы братья, как писали китайцы, навек. И всё равно в глубине души ему было неприятно: с одной стороны, он чувствовал сыновнюю потребность в общении, а с другой — не лежало у него сердце до конца к мистеру Биллу Чишолму, не то чтобы он ему не доверял, а скорее, ещё не понял своих ощущений и поэтому остерегался, но так, чтобы мистер Билл Чишолм ничего не заподозрил. Нужен был ему мистер Билл Чишолм, очень нужен — для светлого будущего и обеспеченной старости.

Лёха не выдержал молчания Феликса, подался в бар и прицепился к блондинкам с вялыми лицами. Он угощал их водкой и вопросительно заглядывал в глаза. Чего он там искал, было огромной тайной, но на женщин его приёмы действовали обезоруживающе. Они теряли своё главное достоинство — недоступность, и Лёха Котов, разумеется, этим пользовался в своих корыстных целях.

Феликсу почему-то стало противно, он отвернулся и принялся разглядывать лётное поле. Оно было в клочьях тумана, и должно быть, рейс откладывался именно из-за этого. Не хотелось думать, что Минеральные Воды уже захвачены моджахедами. С одной стороны, армия обязательно должна обосраться по полной. С другой стороны, население Имарата Кавказ — это символ «новой свободы», дикие сыны Востока. Первая статья почти готова. Преддверие ада. Заварушка, от которой вздрогнет мир, вспомнил он названия, которые придумывал. Затем последуют сам ад и постад. И всё равно задумки не нравились ему. Неправильно это было, хотя и в русле исторического процесса. А исторический процесс, как известно, повернуть вспять невозможно. Диалектика, однако, которую всеми фибрами души поддерживала передовая и могучая Америка.

— Иди сюда! — крикнул Лёха, призывно махая руками.

Но Феликсу вдруг стало не по себе: чего-то он пропустил, а чего, не понял. Что-то ускользнуло от его внимания, что-то важное, отчего зависело будущее. У него аж мороз по коже пробежал. Захотелось тут же плюнуть на всё, развернуться, поехать домой и завалиться спать. Конечно, его не поняли бы — прежде всего главный. Не объяснишь же, что тебя посетило дурное предчувствие, которое пробрало до печёнок, и страшно, как в детстве. Не было в лексиконе Соломки таких слов, как «я тебя понимаю», «жалею», «отпуск за счёт газеты», зато были: «женские капризы» и «менопауза», а также «паразит» и «членовредительство». Обязательно куратору заложит. А там решат по-своему: мол, ненадёжный ты, господин-товарищ Феликс Сергеевич Родионов, не оправдал наших надежд, не доверим мы вам командовать «военным отделом», молоды-зелены есчё, ненадёжны и своенравны, помотайтесь-ка пока по нашей стране-матушке, пока она ещё не развалилась; и назначат Глеба Исакова, которого хлебом не корми, дай покомандовать да руками помахать. Схлестнулись они как-то в баре. Ничья у них вышла. Так что всё было впереди. А если Глеб Исаков, то это конец карьеры. Незачем тогда и живот надрывать. Значит, о том, чтобы на всё плюнуть-растереть, и думать забудь. Переломи себя, и вперёд! Об этом и мать всё время твердила: «Сынок, будь серьёзней, будь целеустремленнее, в большие люди выбиваешься». Отец же, заместитель командира бригады ВДВ по боевой части, вообще ничего не говорил, потому что не мог простить Феликсу того, что он пошёл не по его стопам, а в какую-то «продажную» журналистику. Не понимал он политического и исторического момента. Не того он роду-племени, жил прошлым и защищал тех, кто построил феодальное общество. Времена теперь другие, «новая свобода» и всё, что связано с ней: новые правила, новая жизнь, новые ощущения, ну и, конечно, девушки тоже новые — длинные, стройные, с захватывающими дух гладкими, чистыми лицами. Кто этого не понимает, остался за бортом. Честно говоря, с превосходством, от которого кружилась голова, думал Феликс, мне на всё наплевать. Уж я-то своего не упущу. Буду, как денди, ездить по всему белому свету, а женюсь лет в пятьдесят, когда уже стоять не будет, а там хоть трава не расти. О прекрасной, рыжеволосой Гринёвой он почему-то в тот момент напрочь забыл, словно её и не существовало, хотя в её присутствии терял способность к рассуждению. Подумал три раза: вот кто бы мог быть лучшей женой. Но жениться в планы Феликса, конечно же, не входило. Молод ес-чё… Для этого ещё что-то должно было произойти, а что конкретно, Феликс не знал. Спокойно, Бонифаций, спокойно, думал он. Всему своё время. Таким он был философом.