Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Желаю тебе успеха!

— Вряд ли я смогу им похвастаться…

И в своем dog-cart, запряженном прелестной кобылкой по кличке Бездельница, или фаэтоне, которым восхищался весь Лиссабон, Карлос с шиком отправлялся в Байшу, на «работу».

Его кабинет для приема больных был погружен в дремотный покой, и мебель, обитая плотным темно-зеленым бархатом, пылилась в полутьме, образуемой зелеными шелковыми, уже выгоревшими шторами. Зато приемную, где все три окна были распахнуты, заливал солнечный свет, и она выглядела празднично: кресла вокруг столика протягивали свои объятия, приглашая к приятному отдыху, белая клавиатура фортепьяно с приготовленными нотами, сияя, ждала, что зазвучат «Песни» Гуно; но ни одного пациента до сих пор не появлялось. И Карлос закуривал папиросу «Лаферм» и растягивался с журналом на диване, в то время как его слуга клевал носом над «Новостями», притулившись на банкетке в роскошной приемной. Но журнальные статьи тоже, казалось, были пропитаны сонной скукой кабинета: вскоре Карлос начинал зевать и журнал выпадал из его рук.

Доносившиеся с Росио шум экипажей, крики бродячих торговцев, дребезжание конки отчетливо вибрировали в прозрачном ноябрьском воздухе; мягкий свет, медленно скользя по темно-синему небосводу, принимался золотить покрытые копотью фасады, редкие кроны деревьев возле муниципалитета, сидевших на скамейках прохожих; и этот неторопливый гомон ленивого города, бархатистый воздух благодатного климата мало-помалу проникали в душный кабинет и, обволакивая мягкую мебель и полированные шкафы, погружали самого Карлоса в ленивую дремоту… Подложив под голову подушку и куря папиросу за папиросой, Карлос пребывал в состоянии расслабленного покоя, предаваясь размышлениям, неясным и расплывчатым, как дым от тлеющей жаровни; наконец усилием воли он стряхивал с себя оцепенение, вставал и прохаживался по кабинету, беря из шкафов то одну, то другую книгу, потом, выйдя в приемную, наигрывал на фортепьяно несколько тактов вальса, потягивался и наконец, тупо уставившись на цветочный узор ковра, приходил к выводу, что эти два часа — бессмысленная трата времени!

— Экипаж здесь? — спрашивал он слугу.

И вновь, поспешно закурив сигару, надевал перчатки, спускался вниз, с жадностью вдыхал пропитанный солнцем воздух, брал вожжи и трогал с места, бормоча сам себе:

— Потерянный день!

В одно из подобных утр, когда Карлос валялся на диване с «Обозрением Старого и Нового света», он услыхал чьи-то шаги в приемной, а затем раздался столь знакомый и дорогой ему голос, вопрошавший из-за портьеры:

— Ваше высочество принимает?

— О! Эга! — вскричал Карлос, соскочив с дивана.

И они, бросившись друг другу в объятия, расцеловались, растроганные.

— Когда ты приехал?

— Сегодня утром. Черт возьми! — восклицал Эга, отыскивая на груди и за спиной свой монокль. Наконец он поймал его и вставил в глаз. — Черт возьми! Ну и шикарным же ты вернулся из своих Лондонов — вот что значит высшая цивилизация! Вылитый молодой человек эпохи Ренессанса, какой-нибудь Валуа… Что может быть красивее холеной бороды!

Карлос, смеясь, вновь обнял друга.

— А откуда ты явился, из Селорико?

— Какого Селорико? Из Фоса. Я болен, друг мой, болен… Печень, селезенка и все прочие внутренности… Что ты хочешь, если двенадцать лет пить вино и водку…

Они заговорили о путешествиях Карлоса, о «Букетике», о пристанище для Эги в Лиссабоне… Эга хотел навсегда обосноваться в столице. С империала дилижанса он послал последнее «прости» равнинам Селорико.

— Представь себе, Карлос, дружище, какая забавная история произошла у меня с матерью. После Коимбры я, натурально, пытался уговорить ее отпустить меня в Лиссабон и дать мне средства, чтобы я мог жить здесь, не нуждаясь. Какое там, ничего из этого не вышло. Я остался в поместье и принялся донимать эпиграммами падре Серафина и всех служителей божьих. Настал июль, и вдруг в окрестностях разразилась эпидемия горловой болезни. Страшной — кажется, вы, медики, называете ее дифтеритом… Моя мать тут же уверовала, что не кто иной, как я, безбожник и радикал, не соблюдающий постов и не посещающий мессы, своим присутствием прогневал господа нашего и навлек это бедствие. Моя сестра с ней согласилась. Они прибегли к советам падре Серафина, а он, отнюдь не желая, чтобы я продолжал жить в поместье, сказал, что, может быть, и вправду господь явил этим свой гнев, — и моя мать просила меня едва ли не на коленях уехать в Лиссабон, предлагая любое содержание, говоря, что готова разориться, лишь бы я не оставался у нее и не навлекал на всех божью кару. На другой день я отправился в Фос…

— А эпидемия?

— Вскоре прекратилась, — закончил свой рассказ Эга, не спеша натягивая на худые пальцы длинную перчатку канареечного цвета.

Карлос обратил внимание на перчатки Эги и его кашемировые гетры, длинные волосы с завитой прядью надо лбом, атласный галстук с булавкой из опалов в виде подковки. Это был совсем другой Эга, Эга-денди, разодетый, разукрашенный, изысканный и даже напудренный; тут Карлос не выдержал, и с уст его сорвался давно просившийся наружу вопль восторга:

— Эга, какая изумительная шуба!

Под теплым осенним португальским солнцем Эга — это воплощение богемы, щеголявший прежде в зашитом белыми нитками рванье, — носил меховую шубу, роскошную, какую впору носить русскому князю, да и то лишь на прогулке в санях зимой: просторную, долгополую, с петлицами из витого шнура; пушистый воротник и обшлага из куньего меха окутывали его тонкую шею и запястья чахоточного.

— Что, хороша моя шуба? — И Эга, довольный, поворачивался так и эдак, распахивал шубу, демонстрируя богатый подбой. — От лучшего меховщика. И все на доходы от эпидемии.

— Неужто тебе в ней не жарко?

— Да, она малость тяжеловата, но я простужен.

И Эга вновь опустился на диван, выставив лакированный остроносый ботинок, затем оглядел кабинет в монокль.

— Ну, а ты чем занимаешься, расскажи мне… У тебя здесь великолепно!

Карлос поведал ему о своих намерениях, о будущих трудах на благо общества, об устройстве лаборатории…

— Прости, не скажешь ли, во что тебе все это обошлось? — прервал его Эга и, поднявшись, принялся ощупывать бархат портьер и рассматривать резное черного дерева бюро.

— Я не знаю. Надо спросить у Виласы…

Эга, держа руки в просторных карманах шубы, продолжал обозревать кабинет, задумчиво роняя:

— Бархат придает строгость… А темно-зеленый цвет — самый благородный, самый безупречный… Он имеет свойство успокаивать и будит мысль… Как хорош этот диван. Настоящее ложе любви…

Он перешел в приемную и занялся пристальным изучением украшавших ее предметов.

— Ты просто царь Соломон, Карлос! Прелестные обои, и кретончик весьма приятный.

Эга пощупал и кретон. Потом заинтересовался ржаво-серебристыми листьями бегонии в руанской вазе. Он поминутно спрашивал о цене того или иного предмета, но, увидев на фортепьяно «Песни» Гуно, не мог скрыть растроганного удивления:

— Вот любопытно… Никак не ожидал! «Баркарола»! Она восхитительна, не правда ли?..

Что же, дева молодая,Молви, куда нам плыть?Ветер, паруса вздымая…

— Я немного охрип… Эта баркарола так связана для меня с Фосом…

Карлос, скрестив руки на груди, остановился перед Эгой и воскликнул, пораженный:

— Эга, ты ли это? Я тебя просто не узнаю! Ты совсем не похож на прежнего Эгу!.. Да, кстати, о Фосе… Кто эта мадам Коэн, почтившая своим присутствием Фос, которую ты в многочисленных письмах — истинных поэмах, — полученных мною от тебя в Берлине, Гааге, Лондоне, воспевал, подобно автору Песни Песней?

Легкий румянец покрыл лицо Эги. Небрежно протирая монокль белоснежным шелковым платком, он ответил:

— Одна еврейка. Потому я и прибегал к библейским образам. Она — супруга Коэна, ты его должен знать, он — управляющий Национальным банком!.. Довольно об этом. Она — очаровательная женщина… А муж ее — грубая скотина… Обычный курортный флирт. Voila tout[9].

Все это Эга произносил нехотя, прохаживаясь и попыхивая сигарой; краска не сходила с его лица.

— Но расскажи мне, черт побери, как вы живете в вашем «Букетике»? Как дедушка Афонсо? Кто у вас бывает?

В «Букетике» дедушка по-прежнему играет в вист со своими старыми партнерами: доном Диого, одряхлевшим львом, до сих пор подвивающим усы и всегда с розой в петлице, Секейрой, день ото дня все более согбенным и страдающим апоплексией… графом де Стейнброкеном…

— Этого я не знаю. Он что, эмигрант?.. Поляк?..

— Нет, финляндский посланник… Он пожелал арендовать у нас конюшни и сию простую сделку до такой степени усложнил разного рода дипломатическими тонкостями, бумагами и актами, скрепленными государственной печатью, что бедный Виласа, замороченный графом, чтобы отвязаться от него, направил его к дедушке. Дедушка, также сбитый им с толку, предложил графу пользоваться конюшнями бесплатно. Стейнброкен воспринял это как услугу, оказанную его правительству и всей Финляндии, и явился благодарить дедушку со всем своим штатом: секретарем дипломатической миссии, консулом, вице-консулом…