Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

словом, пространство и население ее неоднородно, дает представление о разнообразных укладах русской жизни[198]:

Ты вместил в свои концы

И посады и деревни,

И палаты и дворцы![199];

[f] – сила и мощь первопрестольной столицы:

Кто, силач, возьмет в охапку

Холм Кремля-Богатыря?[200];

[g] – Москва – сердце России, собирательница земли Русской[201]:

Град срединный, град сердечный,

Коренной России град![202];

[h] – жертвенность Москвы, принимавшей на себя беды России:

Ты, как мученик, горела,

Бело-каменная![203];

[i] – способность Москвы к чудесному обновлению (воскрешение из руин, из пепла):

И под пеплом ты лежала Полоненною;

И из пепла ты восстала Неизменною!..[204];

[k] – почтенная древность Москвы:

На твоих церквах старинных

Вырастают дерева…[205];

[l] – здравица первопрестольной столице, пожелание долголетнего процветания:

Процветай же славой вечной,

Город храмов и палат![206]

М. А. Дмитриев, по сути дела, слегка модифицирует лишь один из стандартных мотивов описания Москвы, то есть говорит не просто о ее древности [k], но о семисотлетии:

Вот промчались семь столетий

Над святой ее главой![207]

и далее, как и положено, провозглашает:

Многи веки ей державной![208]

Важно отметить и тождество стихотворного размера в стихотворениях М. А. Дмитриева и Ф. Н. Глинки: четырехстопный хорей с чередованием женских и мужских рифм (усечение четных строк). «Московская городская тема» – явно не случайна для «семантического ореола»[209] альтернированного (каталектического) четырехстопного хорея. Так, у С. П. Шевырева тема противопоставления старой и новой столиц возникает в стихотворении «Железная дорога» (1842), да к тому же при упоминании о семивековом возрасте древней столицы:

Что-то будет? – православный

Думу думает народ: –

Аль Москве перводержавной

Позабыть свои семьсот?

Загудев колоколами

Золотой своей главы,

Двинуть всеми сороками

Да идти на брег Невы?[210]

Четырехстопный хорей и московская тема в поэзии 1840-х годов сходятся довольно часто. Можно вспомнить, например, фрагмент из поэмы «Москва» В. С. Филимонова, три песни которой увидели свет в 1845 году:

Город русский, город барский,

Витязь в греческих бармах,

Прежде в шапочке татарской,

Там в французских кружевах;

Прежде царская столица,

Колыбельница Петра,

Там престольная вдовица,

Лишь Петрополя сестра[211].

Любопытно, что такое же сочетание стихотворного размера и темы встречается еще у Г. А. Хованского («Деревенская песня», 1795):

Я слыхал: в Москве пространной

Много злата и сребра;

Град престольный, град избранный;

Много всякого добра!

На клячонке я собрался

На Москву хоть посмотреть;

Катеньке там обещался

Я на девок не глядеть[212].

Несмотря на относительную давность написания «Песни» Г. А. Хованского, она могла быть на слуху у читателей и в середине столетия, поскольку регулярно перепечатывалась в песенниках[213].

Отметим, наконец, наиболее, по-видимому, неожиданный случай приложения четырехстопного хорея к московской тематике. За три года до опубликования знаменитого стихотворения Ф. Н. Глинки в издававшемся тогда П. А. Плетневым «Современнике» появилось стихотворение В. Г. Бенедиктова, содержавшее, в частности, такие строки:

Град старинный, град упорный,

Град, повитый красотой,

Град церковный, Град соборный,

И державный, и святой![214]

В стихотворении косвенно отражены обстоятельства приезда находившегося на вершине популярности петербуржца Бенедиктова в Москву, для встречи с высоко ценившим тогда его поэзию С. П. Шевыревым. Герой стихотворения Бенедиктов описывает Москву именно с позиции постороннего, приезжего:

Близко… Сердце встрепенулось;

Ближе… ближе… Вот видна!

Вот открылась, развернулась,

Храмы блещут – вот она![215]

Пространственная отстраненность оборачивается отстраненностью идейной. В результате у Бенедиктова не только сведена к минимуму апология московской исключительности, но и появляются строки, в привычных стихотворениях о величии белокаменной столицы непредставимые:

Русь… Блестящий в вечном строе,

Ей Петрополь – голова,

Ты ей – сердце ретивое,

Православная Москва!

Чинный, строгий, многодумный,

Он, суровый град Петра,

Полн заботою разумной

И стяжанием добра[216].

Итак, в описание первопрестольной столицы введено нестандартное вкрапление: воспоминание о Петербурге – «голове» империи. Несмотря на это, Москва и у Бенедиктова описана в тех же мотивных параметрах, которые в предъюбилейные годы будут восприниматься как восходящие к стихотворению Ф. Н. Глинки, увидевшему свет тремя годами позже «гостевого» опуса Бенедиктова. Примеры многочисленны: «он с веселым русским нравом» [мотив a]; «град церковный, град соборный» [d]; «непокорный, вольно лег // И раскинулся, как мог» [е]; «ты – ей сердце ретивое» [g]; «бодрый сторож русской славы // Кремль – и красен, и велик» [h]; «Вот она! Давно ль из пепла? // А взгляните – какова!» [i]; «много прожил он (град) на свете, // Помнит предков времена» [k]; «Вот мой голос: многи лета // И жива и здрава будь!» [l][217].

Стандартный реестр мотивов юбилейной московской поэзии вполне нейтрален, он фиксирует наличие некоего риторического канона, предшествующего написанию стихотворения, диктующего автору необходимость ограничиться последовательным набором вопрошаний, восклицаний и здравиц. Личностная конкретика, непосредственность авторского голоса при этом отсутствует, само по себе событие создания стихотворения остается замкнутым в чисто словесной сфере, не предполагает уникального авторского волеизъявления.

Итак, мы определили комплекс признаков, вокруг которого и происходило формирование образа Москвы в юбилейных текстах. Можно предположить, что при описании величия семилетней Москвы прямое авторское слово могло деформировать сложившийся риторический канон в двух направлениях: полемическом и бытописательном.

* * *

Первая возможность реализована К. С. Аксаковым в стихотворении 1847 года «Семисотлетие Москвы», демонстративно датированном двадцать восьмым марта (один из вариантов точной календарной локализации первого летописного упоминания о Москве). Юбилейный канон непременно предполагал противопоставление прошлого (времени испытаний и жертв Москвы и России) и настоящего (расцвет, мирное величие). К. С. Аксаков не делает различий между древней и новой эпохами существования Москвы:

Семьсот минуло лет, но твердо

Твое могущество стоит, –