Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак

Проснувшись, он решил принять сон как руководство к действию: он снимет этот фильм! Он сам напишет сценарий, сам будет снимать, сам будет играть двух главных героев, для пущего самоутверждения, сам будет продюсером и распространит этот фильм по всему свету. На какие деньги? Естественно, с помощью того состояния, которое он себе заработает как актер, конечно же, снимаясь у самых именитых: Гриффита, Уолша, Флеминга, Капры, Любича, может, и у самого Чаплина, изысканного цветка Голливуда!

Его фильм не только будет пользоваться всемирным успехом, но станет шедевром кинематографа на века! Надо было срочно придумать подходящее название.

Итак…

Название…

А почему бы просто не назвать его «Стать»?

«Стать»?

Может быть…

Как это может быть? «Стать»? Великолепно! Разве можно найти более американское название? Более голливудское?

«СТАТЬ».

Принято.

«Стать», фильм, который разнес бы в щепки кассы и превратил бы в импотента президента Мануэля Перейру да Понте Мартинса!

— Самым большим успехом за столом Моразекки стал сценарий этого фильма! Я рассказывал им каждый вечер по одному эпизоду, прежде чем распустить их по каютам. Это была история моей жизни, и они все восхищенно восклицали: «Какое воображение! Нет, но какое богатое воображение! Откуда вы все это берете?»

22.

Итак, именно с этим твердым намерением «стать» одним прекрасным утром он увидел Манхэттен, который раскрывал ему свои туманные объятия, и статую Свободы, выросшую из волн, чтобы встретить его лично.

— Честно говоря, больше всего меня поразила тишина. Можно было подумать, что корабль скользит по оцепенению.

А затем — крики с нижней палубы («Нью-Йорк!»), слившиеся с гулом сирен, грохочущие «ура!» мечты, близкой к своему воплощению, объятия, спешные приготовления, медленное причаливание «Кливленда» и бесконечная высадка пассажиров, вновь окунавшихся в молчание; сам он провел этот день в своей каюте — капитан Польчинелли посоветовал ему дождаться вечера — не следовало разглашать тайны — пока пароход опустеет и приедет лимузин, который Моразекки счел необходимым предоставить в его распоряжение: «Вам надо будет лишь указать шоферу выбранное вами направление, мы гарантируем вам, что он не будет болтать».

Итак, с наступлением ночи он последним спускается по трапу. Моразекки и Польчинелли, облокотившись на бортовые коечные сетки, машут ему на прощание. Они все не переставали рассыпаться в благодарностях: его присутствие на судне сделало путешествие незабываемым, спасибо, спасибо, комиссар и капитан не знают, как выразить ему свою признательность. Он снисходительно похлопывает их по плечу: «Ну, ну, не нужно этих излияний. Это было б уж слишком… И потом, мы скоро встретимся, я не премину порекомендовать «Кливленд» Фербенксам».

Теперь он спускается… Длинная перспектива трапа ныряет вниз, к самой машине с переливающейся крышей, он спускается в гул города; он думает, какое направление назвать шоферу, которому уже передали его багаж и который ждет его на пристани, стоя возле дверцы машины, сняв фуражку. Он спускается и с бьющимся сердцем погружается в смешанный запах нефти, дремлющего океана, промасленного железа и снастей, мокрых камней и начинающей просыпаться природы. Нью-Йорк! Он здесь! Америка, родина кинематографа, ему это удалось! Так ловко обойти стороной иммиграционные службы! Он оборачивается, последнее «прощай» капитану и бортовому комиссару, которых он едва различает в сумраке палубы, на фоне неба цвета поблекших чернил, в то время как голос шофера желает ему доброго вечера, а дверца бесшумно открывается, высвобождая запах дорогой кожи и французского табака.

Он садится, все еще думая (он уже на грани истерики), какое направление указать шоферу, и вдруг обнаруживает, что он не один в этом салоне лимузина.

Здесь Перейра и еще Чарли Чаплин — на этот раз настоящий.

Садится.

Машина трогается.

23.

Он был так шокирован, что продолжал видеть все это во сне до конца своей жизни. Перейра и Чаплин! До самой своей последней ночи он будет просыпаться, вырванный из сна клещами этого кошмара: Перейра и Чаплин, ожидающие его в салоне той машины в вечер его прибытия в Нью-Йорк!

Машина покинула порт. Мануэль Перейра да Понте Мартинс и Чарли Чаплин болтали друг с другом, не обращая на него никакого внимания, «как будто я умер». Машина объезжает длинный парк, темный, как страх ребенка. Ему хочется сойти. Спрыгнуть на ходу. Но нет, естественно, дверца заперта.

Даже когда он все потеряет, даже когда единственным его прибежищем станет улица, он все равно будет просыпаться с колотящимся сердцем, с крайним облегчением вновь обретая свою нищету, в упаковочных коробках, укрывающих его от непогоды, со старыми газетами, спасающими его от холода, в том тупике, где он обрел пристанище, свое решительное одиночество… Успокойся, это ведь был не Перейра, вспомни, это был не Перейра! Это правда, то был не Перейра. Так, хорошо, это был не Перейра. И тем не менее ночь за ночью кошмар будет повторяться.

— Чего же вы хотите, когда вы уже окончательно проиграли партию, когда вам остаются одни лишь кошмары, поневоле начинаешь привязываться к ним. Этот я переживал единственно из удовольствия наконец просыпаться.

— Так это был не Перейра?

— Нет, конечно, это был Валентино.

— …

— …

— Нет, кроме шуток?

24.

— Да, правда, черт! Чаплин и Валентино ожидали меня у трапа парохода! У меня масса подробностей, я могу…

Марка машины, «обустроенной, как салон старой шлюхи», марка их костюмов, шляп, французские сигареты Валентино, английские туфли Чаплина, перчатки пекари у них обоих, тема их разговора, «они говорили о кино, Валентино хотел перейти к режиссерской деятельности», имя шофера, его белый плащ с черным бархатным воротником…

(Почти список художника-декоратора, который обходит площадку с записной книжкой в руке, чтобы удостовериться, что все на своих местах и соответствует эпохе.)

Он будет часами вспоминать все до мельчайшей детали, возводя их в ранг неоспоримых доказательств! Никто даже не попытается ему поверить. Ему лишь щекочут нервы, чтобы посмеяться:

— Ну, давай еще раз про Чаплина и Валентино!

За последний стакан.

— Что меня больше всего сначала потрясло, когда я понял, что это был не Перейра, а Валентино, это то, насколько Валентино отличался от Перейры. При этом один бог знает, как они были похожи! Вплоть до манеры держать мундштук. Однако Валентино — это был тот же Перейра, только с душой: это разнило их невероятно! Природа иногда выделывает такие фокусы… Вы знаете, что он был святой, этот Валентино, вы знали об этом?

Здесь больше уже никто не понимает, что он говорит, это несхожее сходство — слишком высокая планка для этих голов.

— Ты что-то начинаешь мудрить.

— Потому что это правда.

25.

В машине, которая покидает порт («и на сей раз это уже не сон»), Чаплин слегка журит Валентино. Он обращается к нему как старший брат. Обе звезды говорят о кино. Очевидно, Валентино хочет перейти к режиссерской деятельности. Он, вероятно, только что рассказал свой сценарий Чаплину и несколько взбудоражен, его глаза все еще увлеченно блестят. Он спрашивает у Чарли, что тот думает о его сюжете. «Гордон, вы знаете, отзывался с большим энтузиазмом!» — «Дело не в этом, — терпеливо отвечает Чаплин, — все банкиры мира найдут ваши сюжеты сногсшибательными, Руди». Старший брат преподносит урок реализма подмастерью. «Встав по другую сторону от камеры, вы спуститесь с Олимпа, вы выйдете непосредственно на арену». Чаплин говорит тихим, но уверенным голосом, немного в нос: «Прокуроры ждут нас на земле, Руди». Он говорит со знанием дела: «Не стоит слепо доверять банкирам, особенно Гордону, я имел с ним дело во время съемок, Малыша“». Чаплин категоричен: «Фильмы не снимаются на Уолл-стрит». И еще: «Инвесторы всегда выслушают вас с симпатией, особенно вас, Руди, однако в конце концов они убедят вас, что хорошие идеи хранятся только в выдвижных ящиках-кассах. Вздор!» Голос Чаплина начинает вибрировать: «Не позволяйте ничего вам навязывать: ни сюжеты, ни актеров, ни даже последнего помощника в технической команде». Пауза. «Если все же вы хотите создать что-то стоящее, естественно… Скажите, Родольфо, вы в самом деле хотите сделать нечто стоящее?»

Сейчас ночь уже совсем спустилась на город. Машина едет вдоль парка Баттэри. «А Пола?» Чаплин спрашивает у Валентино, что Пола Негри думает о его желании перейти к съемкам. «Что думает обо всем этом Пола?» Валентино уходит от прямого ответа: «Кто знает, что думают женщины?»

26.

В другой версии он рассказывает ту же историю немного иначе. Он сходит с корабля, садится в машину, Чаплин с Валентино уже там, они ведут разговор как ни в чем не бывало; но тема их беседы несколько иная. В машине, которая едет своим путем (и которая в этот раз также едет вдоль парка Баттэри), Чаплин рассказывает о конкурсе, устроенном несколькими годами раньше, конкурсе двойников на национальном уровне. Там должны были выбрать лучшего двойника Чарли. Десятки кандидатов съехались туда со всех штатов, со своими костюмами, тросточками, башмаками, приклеенными усиками… Отборочные испытания состоялись в Санта-Монике, а финал — здесь, на Бродвее.