Холод пепла - Валентен Мюссо

В последний вечер, когда на улице Мелория я увидел прелестную пиццерию, а Жизель рассказывала мне о неприятностях одного из своих авторов, вынужденного строчить по два романа в год, чтобы платить алименты бывшим женам, я вдруг подумал, что именно в этот момент я хотел бы оказаться в обществе Элоизы. Но потом я счел смешным мечтать о молодой женщине, которую видел всего два раза. Делая вид, будто интересуюсь рассказом Жизель, я старался понять, почему Элоиза не выходит у меня из головы, и пришел к выводу, что в моем влечении к ней нет ничего физического. Чувствуя себя подавленным после смерти Абуэло и открытий, которые я сделал о его прошлом, я распознал в Элоизе человека, способного меня понять, человека, которому я могу довериться, не боясь, что меня осудят.

В тот вечер мы поздно вернулись в отель. Жизель захотела снова принять ванну, чтобы еще раз насладиться гидромассажем.

Из внутреннего кармана куртки я достал кассету, которую дала мне Элоиза. После нашего с ней ужина я ни разу не брал кассету в руки. Была ли это простая забывчивость или сознательный акт? Так или иначе, сейчас у меня возникло непреодолимое желание прослушать ее. Нет, я не был счастлив. Нет, поход по дорогим магазинам с Жизель не принес мне реального облегчения, а лишь «отвлек» меня от ноющих внутренних ран. Я ненадолго забыл о постоянно подавляемых страданиях, причиненных мне смертью отца, поскольку теперь нисколько не сомневался в том, каким образом оборвалась его жизнь; о своей неспособности прийти на помощь сестре, погрузившейся в хроническую депрессию; наконец, об изумлении и стыде, от которого сгорал, узнав, что наш дед, этот безупречный образ из нашего детства, во время войны активно сотрудничал с немцами.

Я спросил администратора, могу ли я воспользоваться registratore a cassette.

— Sì, naturalmente, signore.

Я устроился за столиком, стоящим чуть в стороне, в самом углу террасы, и заказал стакан джина для храбрости. Едва я нажал на кнопку «пуск», как мной овладела ностальгия. Мне было тяжело слышать голос, раздававшийся словно из могилы.

— Можно начинать?

— …

— Когда именно вы приехали в лебенсборн Сернанкура?

— В то время не говорили «лебенсборн». Это заведение называлось общежитием или родильным домом.

— В общежитие, если вам так угодно.

— В феврале 1941 года.

— Вы знаете, когда оно было открыто?

— Я не могу назвать вам точную дату. Скажем, оно работало несколько месяцев…

— При каких обстоятельствах вас наняли на работу? Через посредничество мадам Гильермо?

— Да. Через мадам Гильермо. Я познакомился с ней в начале лета 1939 года в Аржелес-сюр-Мер во время Retirada. Тогда я, молодой врач, только что закончивший университет, хотел помогать испанским беженцам. Лагеря, наспех разбитые на побережье и окруженные колючей проволокой… Это был трудный, но незабываемый опыт. Вот в этом-то аду я и познакомился с мадам Гильермо.

— Что именно она делала в лагерях для испанских беженцев?

— Через одну из своих ассоциаций она оказывала гуманитарную помощь, которая в буквальном смысле спасла тысячи беженцев, которые могли умереть от голода и холода. Мадам Гильермо была ни на кого не похожей, никому не подчиняющейся женщиной.

— В каком смысле?

— Франция ничего не сделала, чтобы облегчить жизнь семей, бежавших из Испании, в которой правил Франко. И вдруг жена генерала, героя Великой войны, протянула им руку помощи… Тогда это считалось дурным тоном. После войны о ней говорили много плохого, в частности из-за ее ассоциации.

— «Жены и дети военнопленных»?

— Да. На самом деле она не вмешивалась в политику. Мадам Гильермо просто протягивала руку тем, кто нуждался в помощи.

— Вернемся к общежитию, если позволите. Почему вы согласились перейти на службу к немцам?

— Ничего подобного не было. Я не переходил на службу к немцам.

— Тем не менее с самого начала вы знали, что Сернанкур принимал женщин, забеременевших от эсэсовцев или нацистских полицаев.

— Мадам Гильермо объяснила мне, что немцы планировали забирать детей у некоторых матерей-француженок под тем предлогом, что их отцами были немцы. Она считала, что надо сделать все необходимое, чтобы защитить таких новорожденных, помешать их увозу из Франции. Поскольку немцы не могли найти гинеколога для своего родильного дома, она уговорила меня занять должность в Сернанкуре и создать впечатление, будто я сотрудничаю с ними.

— «Создать впечатление»? Вы хотите сказать, что вы вели с немцами двойную игру?

— Мадам Гильермо не имела ничего общего с мерзавцами из Виши. Она не скрывала, что ненавидит оккупантов. В то время она частично утратила свое прежнее влияние, однако немцы по-прежнему считали ее главной посредницей. Мадам Гильермо умела лавировать. Для немцев она как бы олицетворяла уклончивую позицию Франции в отношении своих детей, хотя на самом деле дети Виши совершенно не интересовали. Но немцы боялись, что их политика вызовет в обществе резкий протест.

— Расскажите об организации родильного дома. Кто возглавлял Сернанкур, когда вы туда приехали?

— Теоретически общежитием руководил главный врач штаба, доктор Дитрих.

— Почему вы говорите «теоретически»?

— Потому что мы его практически никогда не видели. Дитрих наслаждался жизнью в Большом Париже. Рестораны, ночные заведения, бордели… Он был большим любителем выпить. В Сернанкур Дитрих часто приезжал в сильном подпитии. Реальной власти у него не было. Да он вообще не знал, что происходит в общежитии.

— Кто же конкретно руководил родильным домом?

— Ну что ж, управляющий, член СС, и главная медсестра Ингрид Кирхберг. В их непосредственном подчинении находились акушерка и три медсестры.

— А вы?

— В той или иной степени. Мне всегда казалось, что я стою немного в стороне. Я находился там неотлучно только в момент родов.

— Значит, персонал не состоял полностью из немцев?

— Нет, разумеется. Акушерку нашли в Страсбурге, она работала в общежитии с момента его открытия. Две медсестры также были француженками, не говоря уже о работниках кухни, уборщицах, садовнике…

— Вы помните медсестру по имени Николь Браше? Она в то время работала в Сернанкуре.

— …Да, была такая медсестра.

— Вы сохранили с ней связь?

— Нет. После моего отъезда из общежития я никогда ни с кем не встречался. Я не знаю, что с ними стало.

— Вернемся к пациенткам… Сколько их было в момент вашего приезда в Сернанкур?

— Семь или восемь, кажется… Все они, разумеется, были беременны.

— Почему «разумеется»?

— Потому что я читал об этих общежитиях черт знает что. О так называемых «племенных быках», которые приезжали, чтобы оплодотворить молодых женщин, мечтавших подарить ребенка немцам… Вздор… Уверяю вас, мы ни разу не видели в этом родильном доме ни одного эсэсовца. За некоторыми исключениями, мужчинам было запрещено там находиться.

— Вы помните фамилии ваших пациенток?

— Я не знал их фамилий. Мы называли их только по имени. Немцы требовали, чтобы мы соблюдали анонимность и не допускали дискриминации из-за различия в социальном положении.

— «Не допускали дискриминации»? Дискриминация молодых женщин, прошедших тщательный отбор в соответствии с расовыми критериями, — это звучит немного иронично, не так ли?

— …

— Вы знали, где и как отбирали женщин?

— Не имею понятия. В самом общежитии отбор не проводился. Когда к нам приезжали молодые женщины, никто ни о чем их не расспрашивал. Мы обращались с ними так же, как и с другими беременными женщинами. Знаю только, что две женщины приехали к нам из Бельгии.

— Как вы думаете, речь может идти о лебенсборне Вежимона? Я полагала, что он начал функционировать в 1942 году…

— Мне ничего об этом не известно. Я не знаю этого общежития. Нам просто объяснили, что остальные родильные дома переполнены и что нам, возможно, придется принять и других пациенток.

— Вы можете мне сказать, какими были эти женщины? Физически, я имею в виду.

— Вас опять постигнет разочарование, мадемуазель. Пациентки не были сделаны на одну колодку, как вы, вероятно, полагаете. У нас были разные пациентки: блондинки и брюнетки, высокие и маленькие… Мы же находились во Франции, в Марне, а не в Норвегии…

— Какая обстановка царила в родильном доме?

— Вы хотите сказать, среди пациенток?

— И среди членов персонала.

— Обстановка была скорее напряженной. Главная медсестра, Ингрид Кирхберг, вела себя как настоящий тиран. По ее словам, салат всегда был плохо вымыт, комнаты никогда чисто не убирались, вещи в шкафах лежали в беспорядке. Она постоянно устанавливала новые, совершенно абсурдные правила. Она даже запретила женщинам запирать шкафы на ключ. Словно им было что прятать. Между собой мы насмешливо называли ее Бешеной.