Око тайфуна - Сергей Переслегин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наше образование не отвечает коммунистическим требованиям. Доказывать это нет необходимости. В. Крапивин написал о последствиях бесконтрольности власти педагогов. Р. Быков и В. Железняков показали результаты своеобразной индукции фашистских отношений в детский коллектив. И бесконечные статьи в газетах… Наконец, хрестоматийный пример: продажа игрушечного оружия и детская игра в войну. С конца шестидесятых годов они организованы в общегосударственном масштабе. «Зарничка» (для детей до 10 лет), «Зарница», «Орленок». Хотелось бы узнать, чему разумному и доброму учат эти игры?
Итак, наша система образования не только не способна защитить общество от фашизации, но и, как указывают факты, способствует данному процессу. Другим негативным явлением, столь же, если не более важным, является глубокий идеологический кризис, охвативший на рубеже семидесятых годов советское общество.
Мы уже говорили о причинах кризиса. В известной мере он был реакцией на необоснованный оптимизм «эпохи шестидесятых». Как всегда, замыслы, опирающиеся лишь на блаженную уверенность, что «люди способны сами по себе стать добрыми, умными, свободными, умеренными, великодушными»[15], оказались неосуществленными. Надежда сменилась отчаянием, когда выяснилось, что коммунистические лозунги используются в нашей стране в основном как прикрытие деятельности чиновников и бюрократов. Тех, кого мне хочется по аналогии со временем Великой Французской Революции назвать «людьми термидора».
«И нет звезды тусклее, чем у них.Уверенно дотянут до кончины,Скрываясь за отчаянных и злых,Последний ряд оставив для других,Умеренные люди середины».
Манфред писал о Сиейесе: «…Он входил во все высшие представительные органы — был членом Учредительного собрания, Конвента, Совета пятисот. Он пережил все режимы — старый режим, господство фельянов, власть жиронды, якобинскую диктатуру, термидорианскую реакцию, Директорию. Из тех, кто начинал вместе с ним политический путь в 1789 году, из настоящих людей с горячей кровью, а не с водой в жилах, никто не сохранился; кто раньше, кто позже — все сложили головы. А осторожный, молчаливый, бесшумно ступавший Сиейес всех пережил; он прошел через кипящий поток, не замочив ног, без единого ушиба, без одной царапины… Он молчал и при фельянах, и при жирондистах, и при якобинцах… В конце концов, Сиейес всех перемолчал, всех перехитрил. Он стал богатым, сановным, важным; обрел академические чины. Незадолго до смерти Сиейес встревоженно повторял: „Если придет господин де Робеспьер, скажите, что меня нет дома“.»
История повторяется.
В начале шестидесятых Евгений Евтушенко и его поколение судили советских термидорианцев. («Про Тыко Вылку», «Прохиндей», «Страхи», «Все как прежде», «Злость».) А что он пишет сейчас, лауреат многих премий, народный поэт Евгений Евтушенко? «Фуку». Андрей Вознесенский начинал «Мастерами». Последние его вещи под стать «времени термидора».
«Жизнь дает человеку три радости. Друга, любовь и работу», — знаменитая фраза братьев Стругацких была девизом «шестидесятников». Они пытались работать, любить, дружить. Они хотели… Только работу никто не собирался предоставлять. Сановные термидорианцы отнюдь не стремились дать молодым возможность делать дело. Ведь на фоне чужой работы трудно скрывать свою бездеятельность.
«…до чего же обидное это состояние — чувствовать, что ты гору можешь своротить, а вместо того приставлен к серьезной работе по переносу дерьма из угла в угол, притом не более фунта за раз…» — говорил в 1914 году лейтенант Российского Императорского Флота Николай Ливитин своему брату. Цикличность, как известно, закон развития.
Потом им надоело биться головами о стены. Одни спились, другие выдохлись и сами пошли в Руководители, вливаясь в систему термидора и укрепляя ее. И тогда идеалы коммунизма вместе с марксистско-ленинским мировоззрением оказались в монопольном владении «людей середины».
«Если культуру сводят к иллюстрированию конкретных задач, общественное сознание теряет перспективу… Если… вечные ценности в виде набора штампов используются как словесная вата для набивки чучел, изображающих решение конкретных задач, — не обессудьте! Каждый видит, что они — разменная монета, пошлый набор инструментов, которые каждый волен употреблять по своему разумению. Не поднимать до них свой интерес, а опускать их до своего интереса. А уж тогда индивидуальный интерес обязательно превратится в индивидуалистический. И любое новое средство будет использоваться в старых целях». (В. Рыбаков. «Очаг на башне».)
Люди «обманутого поколения» верили всему. «Семидесятники», их сменившие, во всем сомневались. Началось идеологическое похмелье. Система ломала и интегрировала в себя и верящих, и сомневающихся. Одни эмигрировали, другие начали говорить: «Мы честны, мы суровы и рационалистичны в наш суровый и реалистический век, мы перестали навевать сон. Даже лучшие из нас — грешники, и худшие — святые. Кто? Моэм. Мы обнажили в доброте — трусость, в мужестве — жестокость, в верности — леность, в преданности — назойливость, в доверии — перекладывание ответственности, в помощи — утонченное издевательство. Да, но тогда исчезает наш смысл, и мы остаемся в пустоте, когда обнаруживаем, что нуждаются в нас не потому, что мы сеем Доброе, а потому, что Доброе мы вспороли, открыв на посмешище его дурнотное, осклизлое нутро; нуждаются в нас не те, кто нуждается в Добром, а те, кто нуждается в его четвертовании, то есть наши же собственные, вековечные, заклятые враги!
И тогда, бросаемся в другую крайность — уже потерянные, растоптанные — придумываем новый смысл и сами объявляем себя винтиками организованного мира. Делая то, чего веками не могли добиться короли, султаны, эмиры. Никто не мог. Только мы сами». (В. Рыбаков. «Очаг на башне».)
«А ведь эта дрянь иногда пишет приличные стихи. Уму непостижимо — дрянь пишет приличные стихи! Несправедливо! Ну да, как же, гений и злодейство — вещи несовместные, слыхивали. Очень даже совместные, представьте! Представьте, и рукописи горят — очень даже весело, с хрусточкой!»
Это было только началом. Прошло еще десять лет, и в жизнь вступило новое поколение — «восьмидесятники».
«И я, с главою, ужасом стесненной,„Чей это крик? — едва сказать посмел.—Какой толпы, страданьем побежденной?“И вождь в ответ: „То горестный уделТех жалких душ, что прожили, не знаяНи славы, ни позора смертных дел…Их свергло небо, не терпя пятна;И пропасть ада их не принимает,Иначе возгордилась бы вина“.И понял я, что здесь вопят от болиНичтожные, которых не возьмутНи Бог, ни супостаты Божьей воли».
Действие двух повестей В. Рыбакова — «Очаг на башне» и «Дерни за веревочку» — отнесено чуть-чуть в будущее. В самое начало девяностых годов. В мир «восьмидесятников». В безвременье. В десятилетие духоты.
«Шестидесятники» пытались разбить стены формализма и бюрократии. Они жили, верили, творили. Иногда добивались своего. «Восьмидесятники» создали в стране атмосферу склепа. Они не фашисты, они никто. Они те, кто образует идеологический вакуум.
Послушайте монолог Сашеньки Роткина:
«Кто-то должен заполнять словесное пространство? Кто-то должен создавать шумовую завесу. Почему не я? Я умею писать. Я умен. Я молод. Имею я право не быть дураком и не прошибать лбом стенку? Имею право на неунижение?»
Так работает принцип индукции. Сперва общественные отношения порождают Сашенек. А те включаются в процесс и укрепляют то, что их сломало. Искалеченные, они калечат сами. И чем большим был природный талант, тем страшнее оказывается результат перерождения. Мы еще будем говорить о Валерии Вербицком, одном из главных героев «Очага на башне». «Когда человеку жизнь предлагает: откажись от совести, он может огорчиться, а может и обрадоваться». Сашка (Роткин) обрадовался. Вербицкий огорчился. Но что толку от его огорчения, если потом он совершает поступок, обрекающий его по Данте уже не на первый, на девятый круг ада. Вы помните, кого казнили в девятом круге?
«Проморгали бесповоротно момент, когда подростки в подворотнях перестали бренчать „Корнет Оболенский, налейте вина“ и стали бренчать „А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку“.» (В. Рыбаков. «Очаг на башне».) Великой заслугой Вячеслава Рыбакова является изображение поколения этих «переставших». Очень трудно описать атмосферу «тихого времени». Гораздо проще рассказать о будущей буре.
Безжалостно и точно ленинградский писатель сумел передать в своих произведениях ощущение нашего мира.
«Ах да, еще война… Там все просто — ложись костьми. Куда стрелять — знаешь, а коль не знаешь — скоро узнаешь… Но сейчас кто враг, кто друг, есть ли вообще теперь такие…» («Дерни за веревочку».)
