Убийство в Вене - Дэниел Силва

Циона приготовила постель Габриелю в гостиной и рассказала ему историю о разорвавшемся сосуде.

– До того, как Бог создал Вселенную, существовал лишь Бог. Когда Бог решил создать мир, он отошел в сторону, чтобы создать пространство для мира. В этом пространстве и была создана Вселенная. Но в этом пространстве уже не было Бога. Для освещения Господнего творения Бог создал Небесные искры. Создав свет и разместив его в своем творении, Бог подготовил для света специальные сосуды. Но произошел несчастный случай. Случай в космосе. Сосуды лопнули. И Вселенная наполнилась искрами созданного Богом Небесного света и осколками разорвавшихся сосудов.

– Прелестная история, – сказал Габриель, помогая Ционе подоткнуть простыню под подушки дивана. – Но какое она может иметь отношение к моей матери?

– Эта история о том, что пока искры Господнего света не будут собраны вместе, творение Господне не будет закончено. И это наша – евреев – святая обязанность. Мы именуем ее Tikkun Olam – Исправление мира.

– Я могу восстановить многое, Циона, но боюсь, мир – это слишком большое полотно и в нем слишком многое повреждено.

– Так начни с малого.

– Каким образом?

– Собери искры, рассыпанные твоей матерью, Габриель. И накажи того, кто взорвал сосуд.

На другое утро Габриель выскользнул из квартиры Ционы, не будя ее, и тихо спустился по мощенным булыжником ступеням при сером, не рождающем теней свете зари, с картиной матери под мышкой. Правоверный еврей, направлявшийся на утреннюю молитву, счел его сумасшедшим и злобно погрозил кулаком. А Габриель положил картину в багажник машины и направился из Сафеда. Кроваво-красное солнце появилось над горным хребтом. Внизу, в долине, Галилейское море разливалось жидким огнем.

Габриель остановился в Афуле позавтракать и оставил сообщение на автоответчике Мордехая Ривлина, предупреждая, что возвращается в «Яд Вашем». Приехал он туда к концу утра. Ривлин ждал его. Габриель показал ему полотно.

– Кто это написал?

– Моя мать.

– Ее имя?

– Ирене Аллон, однако в Германии ее фамилия была Франкель.

– А где же она находилась?

– В женском лагере в Биркенау с января сорок третьего года до конца.

– До «Марша смерти»?

Габриель кивнул. Ривлин схватил Габриеля за локоть и сказал:

– Пойдем со мной.

Ривлин привел его в комнатушку без окон, где стояли стол и два стула, и исчез. Через двадцать минут он вернулся с двумя экземплярами одного и того же документа – один был для Габриеля, а другой для него самого. Прочтя название документа, Габриель похолодел: «Свидетельство Ирене Аллон, полученное 19 марта 1957 года». Он поколебался и начал читать.

16

Я не стану рассказывать все, что я видела. Не могу. Но то, что могу рассказать, обязана сделать ради умерших. Я не стану рассказывать вам о непостижимой жестокости, какой мы подвергались от так называемой «расы господ», как не расскажу и о том, что некоторые из нас делали, чтобы прожить лишний день. Лишь те, кто такое пережил, способны понять, каково это было на самом деле, и я не стану унижать покойных. Я расскажу лишь то, что сама делала и что делали со мной. Я пробыла два года в Аушвиц-Биркенау, два года день в день, ровно два года, даже если измерять часами. Меня зовут Ирене Аллон. Раньше меня звали Ирене Франкель. Вот чему я была свидетелем в январе 1945 года, на «Марше смерти» из Биркенау.

Дабы понять страдания людей, участвовавших в этом марше, надо сначала узнать, что было до того. Вы слышали об этом от других. Мой рассказ не будет иным. Подобно всем остальным, мы прибыли туда на поезде. Наш поезд выехал из Берлина среди ночи. Нам сказали, что нас везут на Восток, на работы. Мы этому поверили. Нам сказали, что нас повезут в настоящих вагонах с сиденьями. Нас заверили в том, что будет выдано питание и вода. Мы этому поверили. Мой отец – художник Виктор Френкель взял с собой этюдник и карандаши. Его уволили из учителей, и нацисты объявили его работы «дегенеративными». Большинство его картин были забраны и сожжены. Он надеялся, что нацисты разрешат ему продолжать работать на Востоке.

Вагон оказался вовсе не обычным вагоном с сиденьями, и никакого питания и воды нам не дали. Не помню в точности, сколько времени мы ехали. Я потеряла счет, сколько раз солнце вставало и садилось, сколько раз мы ехали в темноте и на свету. Туалета не было, лишь ведро – одно ведро на шестьдесят человек. Можете представить себе, в каких мы ехали условиях. Можете представить себе, какая стояла вонь. Можете представить себе, к чему некоторые из нас прибегали, когда жажда заставляла терять рассудок. На второй день стоявшая рядом со мной женщина умерла. Я закрыла ей глаза и помолилась за нее. Я смотрела на мою мать – Сару Франкель и ожидала, что она тоже вот-вот умрет. Почти половина людей в нашем вагоне умерли к тому времени, когда поезд с визгом наконец остановился. Одни молились. Другие благодарили Господа за то, что наше путешествие наконец закончилось.

Десять лет мы жили под пятой Гитлера. Мы страдали от нюрнбергских законов. Мы жили в кошмаре Хрустальной ночи. Мы видели, как горели наши синагоги. Но даже пережив все это, я не была готова к тому, что увидела, когда отодвинули засовы и двери открылись. Я увидела высокую коническую трубу из красного кирпича, из которой шел густой дым. Под трубой находилось здание, освещенное бушующим прыгающим пламенем. В воздухе стоял жуткий запах. Мы не могли понять, чем пахнет. Я по сей день ощущаю его. Над железнодорожной платформой была надпись: «Аушвиц». Я поняла тогда, что прибыла в ад.

«Juden, raus, raus![13] – Эсэсовец ударил кнутом меня по бедру. – Вылезай из вагона, Juden».

Я спрыгнула на покрытую снегом платформу. Ноги, ослабевшие от многодневного стояния, подкосились. Эсэсовец снова щелкнул хлыстом, ударив на этот раз меня по плечу. Такой боли я еще никогда не испытывала. Я поднялась на ноги. Каким-то образом сумела удержаться от вскрика. Попыталась помочь маме спуститься из вагона. Эсэсовец оттолкнул меня. Отец выпрыгнул на платформу и упал. Мама тоже. Как и меня, их подняли на ноги ударом хлыста.

Мужчины в полосатых пижамах полезли в поезд и начали выбрасывать наш багаж. Я подумала: «Кто эти психи, пытающиеся украсть жалкие пожитки, которые нам разрешили взять с собой?» Они походили на обитателей сумасшедшего дома – бритоголовые, со впалыми щеками и запавшими глазами, с гнилыми зубами. Отец обратился к офицеру СС: «Послушайте, эти люди забирают наши вещи. Остановите их!» Эсэсовец спокойно ответил, что наши вещи не воруют, а вынимают для сортировки. Они будут отправлены к нам, как только нас расселят. Отец поблагодарил эсэсовца.

Дубинками и хлыстами они разделяют нас – мужчин и женщин – и велят построиться рядами по пять человек. Тогда я еще не знала, что предстоявшие два года проведу стоя или шагая в рядах по пять человек. Я сумела встать рядом с мамой. Пытаюсь взять ее за руку. Эсэсовец, ударив меня дубинкой по плечу, заставляет выпустить ее руку. Я слышу музыку. Где-то камерный оркестр играет Шуберта.

У головы колонны стоит стол. Несколько офицеров СС. Среди них особенно выделяется один: у него черные волосы и кожа цвета алебастра: на красивом лице – приятная улыбка. Он в черной форме и высоких сапогах, блестящих при ярком свете на платформе. На руках замшевые перчатки, белые и безупречно чистые. Он насвистывает вальс «Голубой Дунай». Я и по сей день не могу его слышать. Позже я узнаю, как зовут этого человека. Его страшный одиннадцатый барак находился рядом с моим бараком в Биркенау. Его зовут Менгеле, и он главный врач в Аушвице. Менгеле решал, кто способен работать, а кого надо немедленно отправить в газовую камеру. Направо – налево, жизнь – смерть. Менгеле – добрый, красивый черный бог.

Отец делает шаг вперед. Менгеле, продолжая насвистывать «Голубой Дунай», смотрит на него и мило так произносит: «Направо, пожалуйста».

«Меня заверили, что я буду в семейном лагере, – говорит отец. – Жена идет со мной?»

«Вы этого хотите?»

«Да, конечно».

«Которая ваша жена?»

Отец указывает на мою мать.

Менгеле произносит: «Вы, там, выйдите из своего ряда и идите с вашим мужем направо. Поспешите, пожалуйста, мы не можем сидеть тут всю ночь».

Я вижу, как мои родители, вслед за другими, идут направо. Пожилые люди и дети – вот кто идет направо. Молодых и здоровых направляют налево. Я делаю шаг вперед и встаю перед красавцем в черном. Он оглядывает меня с ног до головы, судя по всему, остается доволен и без звука указывает налево.

«Но мои родители пошли направо!»

Дьявол улыбается. Между его передними зубами есть щель.

«Вы достаточно скоро присоединитесь к ним, но, поверьте, пока лучше вам пойти налево».