Дочь партизана - Луи де Берньер

– Возьму на заметку – лучше тебя не злить, – сказал я.

– Вернулась в общагу, поплакала и решила уехать. Надумала ехать в Англию.

– Ты бросила учебу?

– Профессор меня умолял. Говорил, я лучшая. Все равно уеду, сказала я. Он ответил: «Ваше место всегда свободно. Скорее возвращайтесь». За день до отъезда оставил у меня под дверью шоколадный кекс и записку: «Спорим, в один присест не съесть? Пекли вместе с женой». Я пошла в Маруличев парк и в один присест съела весь кекс, только немного скормила птицам. Знаешь, благодаря Алексу произошло кое-что хорошее.

– Что именно?

– Я стала писать стихи. Была математиком, но писала много стихов, беспрестанно писала, а когда-нибудь вернусь домой и выпущу сборник. Стану поэтом и каждый день буду мысленно говорить: «Спасибо тебе, Алекс, сучий потрох». Ну вот, пошла к Фатиме, в последний раз выпила чаю с лимоном и больше ее не видела. Фатима подарила мне золотой браслет и золотое кольцо – из своего приданого, но это неважно, сказала она, пожалуйста, возьми. Не знаю, что с ней сталось. Она была замужем за хорошим мусульманином. Может, он тоже оказался сучьим потрохом… Отъезд из Загреба стал самой большой глупостью из всех, какие я совершила в жизни.

18. Отъезд

Разбитое сердце странствует вместе с тобой.

К следующей встрече с Розой поднакопилось неприятностей. Аятолла Хомейни[30] заявил, что в Иране не будет никакой демократии. Всюду бастовали, требуя немыслимого повышения зарплат, и радовало только бегство Иди Амина[31]. В голове неотвязно крутилась дурацкая песня «Я переживу»[32] – все ее распевали, хотя мало кто верил, что это удастся. Однако встреча с Розой меня оживила. Все равно как в дождливый день заглянуть в жилище бабочек. Вдобавок сквозь неубранный мусор пробивались нарциссы.

С порога я узнал музыку, доносившуюся сверху, – дома дочь крутила такую же запись. Как часто поступают дети, она заставляла меня слушать эту вещь, в которой было долгое и сложное гитарное соло. «Этот парень настоящий музыкант», – сказал я. Дочь смерила меня взглядом: «Не слишком восхищайся, пап, а то она мне опротивеет». Жаль, я не помню названия группы, но песня была о джазовых музыкантах «Султаны свинга»[33]. До сих пор ее гоняют по радио, и я переношусь в былые дни, когда Верхний Боб Дилан неустанно подбирал ее на электрогитаре.

– Что было дальше? – спросил я Розу. – Приехала сюда?

Она невесело рассмеялась:

– Я поехала в эту чертову Боснию.

– Почему? – Я силился представить карту Югославии и понять, где Босния. Ничего не вышло, и, как всегда, по возвращении домой прошлось лезть в справочник.

– Дома началась катавасия. Предки орали, что я спятила, ломаю себе жизнь и все такое. Я просто хотела куда-нибудь уехать. Думала, может, тогда сумею от себя избавиться. Бегство подходит тем, кто задумал покончить с собой без убийства.

– Не сработало?

Роза покачала головой:

– Ни фига. Когда уезжаешь, берешь и себя. В этой чертовой Боснии не сработало.

– Ты же вроде в Англию собиралась.

Роза скорчила рожицу:

– Пошла в посольство на Генерала Жданова. Расклад такой: визу не получишь без разрешения на работу, а его не дадут без визы; и то и другое не выдадут, пока нет места работы, которое не получишь без визы и разрешения. Легко и просто. Все говорили: «Роза, ты вот что сделай: езжай туристом и поступай на языковые курсы, тогда получишь разрешение остаться для изучения английского. Потом и работу подыщешь: рано или поздно кому-нибудь глянешься и тебе предложат место». Я решила так и действовать, но сначала надо было скопить денег, и я отправилась в эту чертову Боснию – там нашлась конторская работа на складе древесины.

Местечко дрянь – этакий поселок на склоне холма, вокруг одни деревья. Каждое утро спозаранку завывал муэдзин, и я просыпалась уже осатаневшая. Прежде мне не доводилось жить с мусульманами, а тамошние были не такие продвинутые, как Фатима. В Сараево все мило, там народ современный, но этих людей я не понимала, а меня они считали дерьмом. Некоторые плевали под ноги неверным. Черт, меня занесло к дикарям, думала я. Столько лет под Тито, и никакого толку.

Я сняла комнатку над булочной, где после работы сидела одна-одинешенька. Поговорить не с кем, делать нечего, только на Алекса злиться. На улицу не выйти из-за мужиков, которые все считали, что я доступна для перепихона. Потом узнала, что они называли меня «кошкой», потому что я всех отшивала, а женщины – «сукой», поскольку думали, что я хочу трахнуть их мужей. Бывало, мужики совали мне деньги – мол, коли неверная, значит, шлюха.

Раз произошел такой случай. Был выходной, я просто шла по улице, и вдруг с противоположного тротуара меня окликнули, и какой-то тощий парень ко мне бросился и попытался поцеловать. Ну, я ему врезала. «В гневе ты еще прекраснее», – говорит он. Отвали, говорю, а парень: «Как только тебя увидел, сразу понял, что должен с тобой переспать. Это судьба». Мура собачья, отвечаю, а он: «Нет-нет, все так. Это воля Аллаха. Можем где-нибудь поговорить? Очень надо».

Я присмотрелась – вообще-то парень симпатичный. Ласковый взгляд. «Где ты живешь?» – спрашивает, и я сдуру показала на булочную. Он схватил меня за руку, втащил внутрь и проволок мимо хозяев, которые пальцем не шевельнули, хотя видели, что я упираюсь. «Сестренка моя», – бросил парень, а парочка так и стояла, раззявив рты, точно рыбы.

В комнате он одной рукой зажал меня в углу, а другой стаскивал с себя одежду и все молол какую-то чушь, вычитанную, наверное, в стихах: мол, это судьба, я – один путь в космосе, а он – другой, и вот мы встретились, ибо пути всегда пересекаются. Я пыталась вырваться и думала, что надо звать на помощь, но отчего-то совсем смешалась.

Тут он меня выпустил, чтобы снять брюки, а я воспользовалась моментом, схватила лампу с тумбочки и велела ему убираться.

Он глянул на меня, потом сунул руку в карман и достал толстую и грязную денежную скатку. Вот, говорит, это тебе. Я огрела его лампой, но он увернулся. Натянул одежду и говорит: «Сука бешеная, я вернусь с братьями, и тогда кое-чему тебя поучим. Не волнуйся, сука бешеная, ждать недолго, не волнуйся».

В тех краях у всех албанцев по двенадцать братьев, и они открыто носят охотничьи ружья. В междоусобицах друг друга режут, чтут кровавую месть и всегда исполняют угрозы, а потому всю ночь я не спала, утром собрала манатки и первым автобусом рванула в Сараево, а оттуда – ближайшим рейсом в Белград. Перед отъездом схлестнулась с хозяевами. Что ж не помогли-то мне? – спрашиваю, а булочник отвечает: «Наше дело сторона», и тогда я поняла, что и для них я кусок христианского дерьма, хотя платила за жилье и вовсе даже не христианка. Вы мне омерзительны, сказала я и свалила. С тех пор ненавижу этот народ – коли тебя считают дерьмом, иначе никак. В этой дыре я провела два месяца, и если больше никогда там не окажусь, я, ей-богу, умру счастливой.