Авиатор - Евгений Водолазкин

Осторожно отодвигая дары моря, я доставал с полок профессорские книги. Это были тома Майн Рида и Жюля Верна, рассказы о морских путешествиях, описания экзотических стран – вещи, от юриспруденции бесконечно далекие. На своей крымской даче профессор Гиацинтов собрал то, о чем мечталось с детства, но так и не состоялось. Что не предусматривалось его жизненным укладом и не помещалось в Свод законов Российской империи. В милых его сердцу странах законов, подозреваю, не было вообще.

Я сидел по-турецки в самшитовом кресле (к запахам дома прибавлялся аромат самшита!) и читал книги Гиацинтова. Листал страницы правой рукой, а левая сжимала кусок хлеба с маслом и сахаром. Откусывал и читал. И сахар скрипел на моих зубах. Время от времени я поднимал глаза от книги и думал о том, как становятся юристами. Мечтают об этом с детства? Сомнительно. Я мечтал быть то брандмейстером, то дирижером, но юристом – никогда.

А еще я представлял себе, будто остался в этой прохладной комнате навеки, живу в ней, как в капсуле, что за окном перевороты и землетрясения, что нет там больше ни сахара, ни масла, ни даже Российской империи, а я всё сижу и читаю, читаю… Последовавшие годы показали, что с сахаром и маслом я угадал, а вот сидеть и читать, увы, не получилось. Новая жизнь к чтению не располагала.

Да, важно: на одном из шкафов стояла Фемида – в точности такая, как наша, только с весами, потому что никто в гиацинтовском доме отломать их, похоже, не решился. Сейчас мне кажется, что эту статуэтку отцу подарил именно Гиацинтов. Очевидно, что это была вещь в его вкусе.

Я сегодня спросил у Гейгера:

– Моя мама умерла?

– Умерла, – ответил он. – В сороковом году.

Сегодня мы с Гейгером были на Смоленском кладбище. Утро начали со службы в храме Смоленской Божией Матери (я начал, а Гейгер сидел снаружи), затем пошли в часовню Ксении Блаженной. Ксению, оказывается, недавно канонизировали. Я ведь помню, как когда-то мы с мамой заходили в часовню, и Ксению уже тогда почитали: приходившие оставляли записочки. Мама сказала: “Напиши и ты”. Я написал. О чем я тогда просил?

Я и сейчас вижу маму в тот весенний день – в плотно завязанном платке, как бы даже сжавшем черты ее лица, придавшем ей строгий и несколько сокрушенный вид. Сначала было пасмурно и дул ветер, а потом где-то на самом краю небес образовалась голубизна. Мы сидели у отцовской могилы, а голубизна расширялась, пока не дошла до нашего скорбного места, где остановилась. Так мы с мамой и сидели на границе голубого и серого, и больше уж ничего на небе не менялось. Я разливал по стопкам водку, она резала тонкими ломтиками хлеб. Тыльную сторону ее ладони пронизывали нити вен, которых я раньше вроде бы не видел. Возможно, они возникли от холода. А может, это было начало ее старости.

– Отчего она умерла?

Я нарочно спросил это по дороге, чтобы ничего не выяснять у маминой могилы. Когда-то мама запрещала мне говорить о присутствующих в третьем лице, а она там как-никак присутствовала. Была бы в моих вопросах какая-то неловкость…

– От воспаления легких. – Гейгер высморкался в бумажный платок. – Говорили, что простыла она именно здесь.

Могилу мы нашли без труда, она недалеко от дорожки. С тех пор как в нее вошла мама, на поверхности ничего не изменилось. Она вошла в нее в буквальном смысле – ограда была рассчитана на два места, и, как сказал мне Гейгер, маму похоронили над бабушкой. Стоял тот же гранитный крест, который в свое время был поставлен отцом после смерти бабушки. После его смерти на кресте высекли и его имя. Когда здесь была похоронена мама, никто уже ничего не высек, просто некому было это делать. Несмотря на отсутствие имени и могильного холмика, мама здесь, конечно же, присутствовала. Это было ощутимо.

Гейгер достал из бокового кармана фляжку и набор серебряных стопок в кожаном чехле. Во фляжке был коньяк.

– В сороковом году ей прислали извещение о вашей смерти, – сказал Гейгер, наполняя стопки. – Что интересно: диагноз – воспаление легких. Заморозив вас, чекисты проявили чувство юмора. Воспаление. Простудился в жидком азоте.

Мы выпили не чокаясь.

После этого извещения у мамы больше не осталось близких, и ей некуда было ходить, кроме как на кладбище. Она сидела здесь часами, беседовала с ушедшими. Умерла от той же болезни, что мне приписали в извещении. Случайно ли? Этого мне до встречи с ней не узнать. Думая о маме, я считал, что она могла умереть в блокаду, – потому, может быть, что последние дни читал о блокаде.

– На этом кладбище есть могилы и других известных мне людей, – сказал я Гейгеру.

Он кивнул, но ничего не ответил – видно, ожидал дальнейших моих вопросов. А я ничего не спросил. Ничего. Выходя из кладбищенских ворот, я подумал: хорошо, что мама не дожила до блокады.

Дожила ли до нее Анастасия?

Простуженный отец полощет в ванной горло, а я становлюсь рядом с ним на табурет. Хочу воочию наблюдать то таинственное, что рождает гортанные булькающие звуки, те странные – от урчания до стонов – переливы, которых в другое время от отца не услышишь. Так естествоиспытатель поднимается к краю кратера, стремясь застать кипение лавы перед извержением. По моему требованию мать подает мне свечу. Бурление в отцовском горле освещается пламенем лишь слегка, и в этой его сокрытости главная притягательность. Позднее, когда я подрос и уже сам мастеровито полоскал горло, я открыл, что это получается и без голоса. Получается, но – плохо, ибо голос продлевает выдох и делает его мощнее. Безголосое же журчание бессильно и жалко.

Брёвна. Большие брёвна на острове называли баланами. Тринадцать таких бревен каждому по уроку требовалось сдать чекисту в конце смены. Работали по двое – значит, всего двадцать шесть. Урок был невыполним – по крайней мере для тех, кто таким трудом прежде не занимался.

Следовало свалить дерево и очистить его от веток и сучьев, но сначала нужно было добраться до низа ствола – он терялся в глубоком снегу. Мы откапывали его голыми руками – лопат не было, даже рукавиц не выдавали. Чтобы дать согреться рукам, отгребали снег ногами – тоже голыми, потому что обувью нашей были лапти, надетые на портянки из мешковины. Очистив низ ствола, мы подводили под него двуручную пилу и начинали пилить. Первоначально зубцы с промерзшего ствола соскальзывали, но, когда полотно пилы входило в плоть сосны, работать становилось легче. От одинаковых ритмичных движений время как бы исчезало, и сам ты проваливался в иную действительность. Сидя на корточках или стоя на коленях, мы пилили до тех пор, пока на рукоятях пилы не застывали руки. Тогда мы вставали и менялись местами, тем самым меняя руки. Вставать нужно было и для того, чтобы хоть немного согреть замерзшие ноги.

Ноги нередко отмораживали, и их приходилось ампутировать. Это не значит, что количество одноногих на Соловках резко увеличивалось, – такие люди обычно не выживали. Они умирали в лазарете от общего истощения или оттого, что при ампутации обрубок заматывали плохо выстиранными тряпками.

Так умер Вася Коробков, мой напарник. Он уже с полудня говорил, что не чувствует ног, но никто из чекистов его не слушал. Я видел, что Вася уже не может пилить, он не мог даже стоять, сидел в снегу у ствола. Я пытался пилить один, а он лишь висел на своем конце пилы, и рука его не двигалась. К концу смены мы предъявили только десять бревен, меньше половины. Нас оставили в лесу до утра выполнять урок, обычная мера. Вася плакал, молил чекистов позволить нам вернуться в роту. Они не позволили, стали бить его прикладами, мне тоже досталось. Их брань тонула в метели, и даже их удары в сплошном белом крошеве почти не чувствовались.

Мы провели в лесу всю ночь, но не сделали больше ни одного бревна. Вася сначала лежал на снегу, потом я его уложил на бревно, снял с него лапти и растирал его ноги снегом – они были как лед, холодные и твердые. Полночи было темно, а когда вдруг прекратилась метель, в свете луны я увидел Васино лицо. По нему еще текли слезы, но в нем уже не было ничего жалкого и плаксивого – от мороза Васины черты стали неподвижны. Его лицо утратило способность плакать или смеяться, в нем появилась значительность, даже торжественность, что ли.

Время от времени я бегал туда-сюда, чтобы согреться, только особенно ведь не разбежишься, сил нет. Утром для меня началось всё сначала – без сна и еды. Дали нового напарника и заставили работать. Васю двое заключенных оттащили в лазарет, где ему ампутировали обе ноги. Через день он умер от заражения крови.

Когда я однажды рассказывал Гейгеру о том, как мы работали в сорокаградусный мороз – без теплой одежды, без обуви, без еды, – он сказал мне, что не понимает, как в таких условиях можно было остаться в живых.

Так ведь и не оставались.

Я покинул больницу. Рано или поздно это следовало сделать: дальнейшую жизнь в тепличном режиме больницы Гейгер считал неполезной. Всю эту неделю занимались переездом, так что не было никакой возможности писать. Говоря о возможности, имею в виду не столько даже время, сколько что-то другое.