Заложница в академии (СИ) - Левина Ксюша

— Ты испортила мне свидание.

— Я просто порезалась.

— Признай. Нарочно! — признай, блин! — Ты не могла не чувствовать, чем я занимаюсь. Неужели так сложно было просто сбросить напряжение и пойти по своим делам? — он нагло усмехается.

— Неужели ты думаешь, что я буду мастурбировать всякий раз, как ты зажмёшь очередную истинную шл…

Он не даёт ей договорить, потому что она собирается сказать что-то слишком отвратительное и недопустимое. Рука, которая держит её за талию сжимается сильнее, пальцы впиваются так, что ткань футболки становится неощутима. Вторая рука вцепляется в её подбородок.

Острый, маленький, созданный для того, чтобы Рейв Хейз вот так в него вгрызался своими пальцами.

— Закрой рот. Пожалеешь.

— Я и так о многом жалею. Одним больше, одним меньше, — выдыхает она ему в лицо.

А потом улыбается.

Многообещающе так, самоуверенно.

Рейв качает головой.

— Когда ты уже поймёшь, что за языком нужно следить? Тебя жизнь ничему не учит?

— Увы… — она досадливо дует губы, а потом улыбается.

— Значит я научу, — рычит раздражённо он.

— Сделай такое одолжение, — бесстрашно фырчит она и демонстративно закатывает глаза.

Рейв долго вглядывается в её лицо, будто не понимает: шутит она, или нет? Брови сдвинуты, челюсть напряжена. Он будто очень сильно пытается держать себя в руках, но плавает на самой грани. Это болезненное удовольствие предвкушения.

— В таком случае… можешь быть уверена, я сведу тебя с ума, — пока он это шепчет, низко склонясь к её лицу, его губы касаются её виска, и тысячи горячих импульсов простреливают оба напряжённых взволнованных тела. — Ты мешаешь мне… я помешаю тебе. И буду делать это снова и снова. Пока ты не поймёшь, что Иные в Траминере сидят и не отсвечивают. Ты пожалеешь…

Они словно оба иссушены, оба ворочают во рту сухими языками и нервно сглатывают, оба шевелят потрескавшимися губами и оба думают: “Каково это?”.

Не намерение, не интерес даже, просто мысль: “Каково это… соприкоснуться?”.

Между ними нет воздуха, тела прижаты слишком близко и стоять так уже просто жарко. Они не замечают в какой момент сталкиваются лбы, соприкасаются кончики носов.

— Докажи, — легко срывается с губ Брайт. — Докажи, что пожалею. Мне очень интересно на это посмотреть.

Глава двадцатая. Эффект незавершенного действия

|Эффект незавершенного действия (эффект Зейгарник)

Явление, характеризующее влияние на процессы памяти перерывов в деятельности. Установлен Б. В. Зейгарник, проверявшей гипотезу К. Левина о том, что прерванные задачи в силу сохраняющегося мотивационного напряжения запоминаются лучше, чем завершенные.|

Рейв не мог смириться с тем, что полоумная, чокнутая Иная Сирена не понимает очевидных вещей. Ей и её наглости тут не место! Тут таких как она… убивают, сжирают на обед и выкашливают тонкие воробьиные кости.

Это место не для неё! Эти люди ей не станут друзьями. Ей нужно просто пережить семестр, а потом валить — валить на все четыре стороны, уносить ноги.

Он не мог так же смириться с тем, что какого-то черта стоял буквально всем телом в неё врастая. Лица, животы, бёдра, руки — всё было в таком тесном контакте, что стало казаться, будто так всегда и было. Да, она — его естественная часть, эдакое безумное продолжение.

Лёгкие горели, не вмещая столько лишнего воздуха.

Это всё чёртовы чары Фаима! — раздражённо думает он.

Дрожащими от перенапряжения ладонями обхватывает её лицо, заглядывая в сверкающие глаза. Они настолько странные, что гипнотизируют. Снова. Такое уже было, Рейв будто снова стоит на берегу океана, даже может почувствовать порывы ветра, услышать шум волн.

Брайт такая, до ломоты в пальцах, хрупкая, но при этом упёртая, будто у неё пять жизней про запас. От противоречия в Рейве копится бешенство.

И до сих пор пульсирует чёртов вопрос: «Каково это…», но он не собирается растрачивать на девчонку остатки своей выдержки. А если он её поцелует…

Нет!

О таком нельзя говорить, думать и даже мысленно произносить.

Но запретное слово уже выпущено и теперь скачет по мыслям, словно упущенный воздушный шарик.

Целуй…

Целуй!

Целуй! Целуй! Целуй! Целуй!

Слово пульсирует, будто вырванное из груди, окровавленное сердце.

Большие пальцы, лежащие на её скулах подрагивают и очень скоро это превращается в какую-то до жути неумелую, неловкую ласку. Её кожа очень тёплая, гладкая. Пахнет по прежнему макадамией и, если закрыть глаза, можно не видеть розового золота глаз. Тогда всё становится слишком простым, слишком очевидным.

Целуй…

Целуй!

Он гладит её скулы, подушечки остальных пальцев касаются ямки под ухом, линии волос на шее, горячей кожи под челюстью.

Целуй! Целуй! Целуй! Целуй!

— Нет! — сухо велит он своей дурной голове, а потом через силу отстраняется.

— Что? — она ещё не осознала, что свободна. Вжимается в кафель за своей спиной, глотает воздух, будто выброшенная на берег рыба.

От переизбытка чувств переходит на свой мерзкий рыбий язык:

— Что произошло?

— Говори по-человечески!

Нет, не потому что ему противно. Потому что он звучит, как чёртова музыка. Все легенды про сошедших с ума и бросившихся в море — чистая правда! Проще утопиться и до конца дней слушать это, чем добровольно заткнуть уши.

Ты мог бы уже уносить ноги, попробовав её на вкус. А теперь будешь страдать от неизвестности… — тянет противный голос, что нашёптывал только что призывы к действию.

Это всё Фиам!

— Это всё Фиам!

Она отрезвлённо моргает.

— Проваливай! — шипит, не раздумывая, Брайт.

— Что прости?

— Про-ва-ли-вай! — у неё в глазах уже потухли огни, и теперь полыхают опасные раскалённые угли. Алые с чёрными краями. — Ты заявился в женскую спальню и, если не уйдёшь, я…

— Ты… что?

Она вскидывает голову, потом дёргает с руки повязку и как ни в чём не бывало начинает промывать неаккуратную рану. Бинтовать неудобно, потому в первый раз вышло косо и не плотно.

Помоги ей!

Но Рейв даже не пытается. Это уже слишком интимно. И плевать, что пару минут назад они были настолько близки, что дальше просто некуда. Врать он себе не будет, но и поощрять весь этот бардак тоже.

— Я сообщу о…

— Милая Брайт, — тянет он, приближаясь к ней со спины.

Она стоит напротив висящего над раковиной зеркала и теперь видит его лицо рядом со своим.

Он не удерживает при себе руки, они ложатся на её голову по обе стороны, будто затыкая уши.

— Пойми уже. Тут тебе никто не поверит. Кроме, разве что, меня, но это тебе ничем не поможет. Тут у тебя не будет друзей, кроме таких же, как ты — Иных. Это не пустые слова. Это — война. Понимаешь?

Она упрямо смотрит прямо перед собой, будто сквозь зеркало.

— И что?

— А то, что если ты заявишь, что в твоей спальне кто-то был и что-то хотел… над тобой в лучшем случае посмеются. А в худшем — докажут, что ты сюда заманила несчастного Истинного и домогалась.

— Но…

— Мне в этом участвовать даже не придётся, такие, как Бели Теран, сделают всё в лучшем виде.

— Но ты…

— Даже если я захочу тебе помочь… — он уже не говорит притворно-ласково. Голос становится серьёзнее, он шелестит, как сухая осенняя листва, и вот в него Брайт верит. — Моё слово ничего не будет стоить. В этом мире Истинные не ходят в спальни к Иным. А такого неправильного Истинного проще убрать с дороги, чем выслушать, — он сиплый, глухой, как эхо.

Брайт даже не успевает заметить, в какой момент его висок плотно прижался к её виску.

— Ты хочешь сказать…

— Что даже я не смогу тебя защитить.

— Но ты же… сын… — надежда? Она всерьёз рассчитывает, что он — её герой-спаситель?

Рейв хочет расхохотаться, но не может. Губы сопротивляются жестокой улыбке.