Ошибки, которые были допущены (но не мной). Почему мы оправдываем глупые убеждения, плохие решения и пагубные действия - Кэрол Теврис

Итак, ни Вилкомирски, ни Эндрюс не были сумасшедшими или обманщиками, но их воспоминания были ложными, и для этого были особые причины — самооправдания. Их истории, на первый взгляд такие разные, похожи, так как в их основе лежат общие психологические и неврологические механизмы, способные создавать ложные воспоминания, но, тем не менее, очень яркие и насыщенные реальными эмоциями. Эти воспоминания не возникают мгновенно, как внезапное озарение. Обычно проходят месяцы, иногда годы, и для их развития требуется последовательность стадий, которая теперь хорошо известна психологам.

По свидетельству швейцарского историка Стефана Мехлера, интервьюировавшего самого Вилкомирски, его друзей, родственников, бывшую жену и практически всех людей, как-то с ним связанных, мотивами Бруно Гросьена были не корысть и эгоизм, но самоутверждение. Гросьен потратил более двадцати лет, трансформируя себя в Вилкомирски: написание книга «Фрагменты» было последним этапом его метаморфозы в новую индивидуальность, а не первым шагом на пути просчитанной лжи. «Видеозаписи выступлений Вилкомирски и свидетельства очевидцев создают впечатление о нем как о человеке, испытывающем эйфорию от своего повествования, — писал Мехлер. — Он по-настоящему расцвел в роли узника концлагеря, потому что он, наконец, нашел в ней самого себя» [91]. Новая индивидуальность Вилкомирски как человека, пережившего холокост, дала ему действенную цель и смысл существования, а также обеспечила восхищение и поддержку бесчисленных читателей. Разве мог бы он получить иным способом все эти награды и приглашения выступать с лекциями? Ни в коем случае, если бы гак и остался второразрядным кларнетистом.

Беньямин Вилкомирски, он же Бруно Гросьен, провел первые четыре года своей жизни, постоянно переезжая с места на место. Его мать видела его только иногда, а потом вообще отказалась от него, отдав в детский дом, где он жил, пока его не усыновили Доссекеры. Встав взрослым, Вилкомирски решил, что его детские годы были источником его нынешних проблем, и, возможно, так и было. Очевидно, однако, что такая обычная история: мать-одиночка, которая не могла о нем позаботиться, потом усыновление доброй, но не чуткой супружеской парой, не могла достаточно драматично объяснить его сложности. Но, что если его не просто усыновили, а спасли после войны, а потом заменили им мальчика по имени Бруно Гросьен в приюте? «По какой иной причине, — думал Вилкомирски, по словам его биографа, — он был подвержен внезапным приступам паники? И откуда у него шишка на затылке и шрам на лбу? Или ночные кошмары, которые его постоянно мучают?» [92].

Почему? Приступы паники — это нормальная реакция на стресс у тех, кто ему подвержен. Почти у каждого человека есть какие-то шишки или шрамы: действительно, у собственного сына Вилкомирски была шишка на затылке на том же самом месте, и это предполагает, что, возможно, дело в генетике. Ночные кошмары бывают у многих людей, и, как это ни удивительно, совсем не обязательно отражают какие-то реальные события. У многих переживших травмирующие ситуации взрослых и детей ночных кошмаров не бывает, но они бывают у многих из тех, кто такие ситуации не переживал.

Но Вилкомирски не был заинтересован в подобных объяснениях. В поисках смысла своей жизни, он начал спуск со своей пирамиды, решив, что найдет настоящую причину для симптомов, приобретенных им в первые четыре года жизни. Сначала он не помнил ни о каких ранних травмирующих событиях и чем больше он погружался в свои воспоминания, тем более ускользающими становились его ранние годы. Он начал читать о холокосте, в том числе воспоминания тех, кто его пережил и выжил. Он начал считать себя евреем, повесив на дверь мезузу (кусочек пергамента с отрывками из Торы), и стал носить звезду Давида. В возрасте 38 лет он познакомился с Элицуром Бернстайном — израильским психологом, живущем в Цюрихе, который стал его ближайшим другом и советником в его путешествии в прошлое.

Охотясь за своими воспоминаниями, Вилкомирски поехал в Май-Данек с группой друзей, включавшей Берстайнов. Когда они приехали, Вилкомирски заплакал: «Это был мой дом! Здесь был карантин для детей!». Группа посетила историков в архиве лагеря, но, когда Вилкомирски спросил их о карантине для детей, они посмеялись над ним. «Маленькие дети умирали или их убивали, — сказали они, — у нацистов не было для них никаких детских яслей в специальных бараках». Но к тому времени Вилкомирски уже зашел так далеко в поисках своей идентичности, что его не могли остановить доказательства его ошибки, так что его реакцией было ослабить диссонанс, утверждая, это историки ошибались: «Из-за них я выглядел глупцом. Это было очень мерзко с их стороны, — сказал он Мехлеру. — Начиная с этого момента, я знал, что скорее могу положиться на свою память, а не на го, что говорят так называемые историки, которые никогда не задумывались о детях в своих исследованиях» [93].

Следующим шагом Вилкомирски было обращение к психотерапевту, чтобы он помог ему избавиться от ночных кошмаров, страхов и приступов паники. Он нашел психотерапевта психодинамической школы Монику Матта, которая анализировала его сны и использовала невербальные техники, такие как рисунки и другие методы, позволявшие «лучше узнать о телесных эмоциях». Матта убедила его записывать воспоминания. Для людей, которые постоянно помнят о травмирующем или тайном опыте, действительно, может быть полезным их записывать: это часто помогает страдающим людям увидеть свой неприятный опыт в новом свете и начать избавляться от него [94]. Но для тех, кто пытается вспоминать нечто, чего никогда не происходило в реальности, записывать сны, анализировать их и рисовать, несмотря на то, что эти методы служат верой и правдой многим психоаналитикам, непродуктивно: это быстро приводит к тому, что конфабуляции, фантазии смешиваются с реальностью.

Элизабет Лофгус, ведущий ученый в сфере исследований памяти, называет этот процесс «инфляцией воображения», потому что, чем больше вы фантазируете о чем-то, тем более вероятно, что плоды вашего воображения будут смешиваться с вашими реальными воспоминаниями и становиться все более детальными [95]. (Ученые исследовали механизмы «инфляции воображения» на нейронном уровне с помощью МРТ — магнитно-резонансной томографии [96]). Например, Джулиана Мазони с коллегами просила участников эксперимента рассказать свой сон, а взамен предлагала им (фальшивый) персонализированный анализ этого сна. Половине участников они говорили, будто сон означает, что, когда им было три года, их обидел задира, или что они потерялись в людном месте и испугались, или что произошел какой-то другой сходный неприятный эпизод. В сравнении с теми, кто служил контрольной группой (им не предлагались такие интерпретации), многие из тех, кому они были предложены, начинали верить, что сон связан с реальными событиями из их прошлого, и примерно половина потом пересказывала детальные воспоминания об этом якобы произошедшем в их детстве событии. В другом эксперименте людей просили вспомнить о том, как школьная медсестра брала у них кусочек кожи с мизинца для общенационального медицинского исследования (в реальности такое исследование никогда не проводилось). Предложение просто представить эту несуществующую процедуру приводило к тому, что участники эксперимента начинали верить, будто с ними это действительно произошло. И чем более они становились уверенными в этом, тем больше конкретных деталей появлялось в их ложных воспоминаниях (например, «там был ужасный запах») [97]. Исследователи вызывали «инфляцию воображения» и косвенно: просто прося людей объяснить, как маловероятное событие могло с ними произойти. Когнитивный психолог Марианна Гэрри обнаружила, что, когда люди говорят вам о том, как событие могло бы произойти, они начинают ощущать его как реальное. Особенно внушаемы дети [98].

Записывание превращает мимолетные мысли в факты истории, и для Вилкомирски записи его «воспоминаний» превратились в доказательства их подлинности. «Моя болезнь подсказала мне, что пришло время записать все это для меня самого, — говорил Вилкомирски, — записать так, как это хранилось в моей памяти, проследить каждый неясный намек до его истока в прошлом» [99]. Так же, как он отверг аргументы историков в Майданеке, поставивших под сомнение его «воспоминания», Вилкомирски отверг мнение ученых, говоривших ему, что память не работает подобным образом.

Когда книга «Фрагменты» уже готовилась к публикации, издатель получил письмо от мужчины, утверждавшего, что история Вилкомирски не была правдивой. Встревоженный издатель связался с Вилкомирски и попросил его подтвердить подлинность мемуаров. Элицур Бернстайн и Моника Матта также послали письма в его поддержку. «Читая рукопись Бруно, я никогда не испытывал сомнений в ее так называемой „аутентичности“, — писал Бернстайн издателю. — Я беру на себя смелость утверждать, что, по моему мнению, только тот, кто испытал подобные вещи, мог о них так написать». Моника Матта, плетя свою собственную сеть самооправданий, также не высказала никаких сомнений в аутентичности мемуаров Вилкомирски и его личности. Вилкомирски, писала она, был одаренным, честным человеком, обладающим «экстраординарной и точно работающей памятью», на которого глубоко повлияли его детские испытания. Она писала, что надеется: «абсурдные сомнения будут отброшены», потому что публикация книги была очень важна для душевного здоровья Вилкомирски. Она желала, чтобы судьба не нанесла Вилкомирски еще один коварный удар, «еще раз продемонстрировав ему, что он — никто» [100]. Издатель, убежденный этими свидетельствами и уверениями экспертов, опубликовал книгу в намеченный срок. «Никто», наконец стал «кем-то».