Пелко и волки (сборник) - Мария Семенова

– А ну спроси, кого ещё принесло.

Боярыня прижала ладони к лицу. Зря, что ли, рассказывали ей эти самые молодцы: с нами был боярин, вкупе по лесам уходили, перед боем видели, после же как с водою утек!

– Кто там? – спросила Всеслава испуганно.

Извне долетело:

– Отвори, сестра, я это… Пелко пришёл.

Парни отодвинули Всеславу в сторонку, подняли засов. Пелко действительно стоял на пороге, и дождевая влага обильно стекала по его лицу, по волосам. Он обнимал за плечи Красу, завернутую в его куртку.

– Нашёл, – сказал Пелко, встряхиваясь. – Схоронилась она, да дите заплакало.

Тьельвар поспешно шагнул вперёд, подхватил Красу, внес её в дом. Краса застонала. Пелко стащил с себя рубашку, выжал её на крылечке и стал натягивать вновь.

– Простынешь, – сказал ему датчанин. – Возьми-ка мою.

Разглядев, кого несут, боярыня отвела было местечко на скамейке: достанет вольноотпущеннице, благодарит пусть за то, что хоть не на полу, не где-нибудь в холодной клети.

– В горницу неси, – сказала твердо Всеслава. – В мою. Сюда вот.

Выдернула лучину из светца и пошла с нею по всходу, и боярыня, враз онемев, не прикрикнула на нее, не остановила.

Пелко посмотрел на хозяйку и не посмел подойти к каменке погреться. Помнил, как указали когда-то на дверь несчастной Красе. Сел было в самой влазне, в неприметном углу. Его мигом вытолкнули оттуда к печи:

– Грейся, дурень, у тебя же зубы стучат.

И опять ничего не сказала боярыня, лишь растерянно смотрела, как топтался возле каменки чужой малый.

Всеслава долго не показывалась в повалуше. Спустился Тьельвар, принёс сверток мокрой одежды, повесил сушить. Потом встал у огня рядом с Пелко. Не спрашиваясь у хозяйки, снял с полки горшочек, начал греть питье для Красы.

Боярыня смотрела на них по-прежнему молча. Поняла уже, что её слово перестало быть привычным законом в этой избе. Отчего-то не годился больше этот закон ни корелу, ни молодым мужниным друзьям… ни даже дочери родной…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пальцы ищут ложе лука, и рука стрелять готова, но противится другая.

Смерть на лыжах шла болотом…

1

Унижение – вот что всего острее чувствовал Ратша, сидя на рыхлом лапнике под корнями поваленной ели. Князь Рюрик не был первым, кому он служил. От прежнего вождя он тоже ушёл обиженным да ещё швырнул ему под ноги когда-то подаренный меч: тот пусть служит тебе, княже, кто слыхом не слыхивал про честь! И был прав: бегом убежал тогда с первого своего поля тот молодой князь, бросил своих, Ратша чудом отбился один от двадцати… Но чтобы его, трижды Ладогу от находников защищавшего, из Ладоги гнали, как татя полнощного, прочь! И ведь кто гнал, Ждан Твердятич, чару на пиру подносивший, сыном называвший при всех…

Дождь сменился густым холодным туманом. Мельчайшие капельки плавали перед самым лицом, усеивали волосы и одежду. На низко свесившейся ветви собирались медлительные крупные слёзы, срывались вниз и одна за другой катились по толстому кожаному рукаву. Вихорь бродил поодаль между деревьями, разыскивая реденькую, пучками, траву и припозднившиеся грибы. Ему что: небось не в первый раз, да и кони дикие весь год живут в поле, в лесу, ни крыши над собою не ведая, ни зерна вкусного в яслях… Тут Ратше вспомнилось, что жили ведь в лесах, видоки сказывали, не одни только дикие лошади, но и дикие люди. Мохнатые люди, одеждой тел не прикрывающие, жита не сеющие, дела железного не разумеющие… Ратша поскреб щетину на подбородке и усмехнулся. Если так пойдет и дальше, он, глядишь, как раз их и повстречает. Лешаки эти с виду только страшны, напугать могут, если кто робкий, да сами человека боятся пуще огня. Выпросят крючок рыболовный или муки горсточку, хвать брошенное, и бегом…

Ратша закрыл глаза и долго сидел неподвижно, слушая, как щелкали капли по рукаву. Сперва, распаленный обидой, он хотел отправиться навстречу князю – бить челом на Ждана-воеводу. После одумался. Невелика надежда на князя. Ждан ему ближник, кровь смешивали, с юности и мед и слезу вместе глотали. Станет он вспоминать, как Ратша ему три года верно служил! Да и с Вадимовыми друзьями замиренными ему, князю, в одном городе век жить – а крепко же им всем Ратша-оборотень не по нутру…

Вихорь фыркнул где-то рядом, Ратша вскинул голову. Нет, никого… Он не боялся чащобы, знал, что не пропадет. Кого лес не прокормит, тому на свете жить незачем, ни к чему не годному. Ратша, не хвастаясь зря, хоть год мог просидеть под этими елками, хоть два. Придут мохнатые лесные люди и примут его за своего. Убрался ведь из Ладоги в чём был, а теперь вот и бороду не поскоблить, разве ножом. Ладно – пускай себе растёт. Теплей будет…

Он навсегда покинет эти места, но не теперь. Много на земле городов, много князей и дружин при них, всюду рады воину, с мечом сроднившемуся. А вот Всеслава одна, нету второй. На всем широком свете одна – лучше уж жизнь потерять, но не её!

А в то, что наплели тогда у конюшни бессовестные гёты, он не поверил. Ни сразу, ни потом.

Краса болела недолго… мудрено ли: выскочила распаренная под дождь да ещё просидела полдня в ольховых кустах на речном берегу. Думала охранить сынишку, упасти его от беды. А вышло, что осиротила.

– Умру я, – на третий день сказала она Всеславе. – Тяжко…

И не помогли ей ни баня, ни горячий травяной взвар. Она ещё спросила, не сгорели ли хлебы, покинутые в печи. А потом лишь смотрела, как Всеслава кормила и укачивала её дитя, и лицо делалось всё прозрачнее и краше.

Тьельвар с датчанином привели лошадь, тащившую по лужам крепкие санки. Втроем с Пелко они раскидали над горницей земляную крышу, подняли бересту и через этот пролом вынесли из дому Красу. Не придет она проведать сынишку, не потревожит оставшихся жить в избе… Уложили Красу и тронули послушную лошадку – прочь со двора, а Пелко понес сзади окованную лопату. Всеслава пошла с ним рядом, как с братом. Было скользко, и она взяла его за руку.

Народу на крутой берег Мутной собралось неожиданно много. Вот так: умрешь и тут только узнаешь, кто вправду любил тебя, а кто нет. Пришли чуть не все жены и чернавки из крепости и даже гридни, помнившие добро.

– Сын её где? – спросил у Всеславы седоусый варяг, не тот ли самый, что резал для Ратшинича маленький деревянный меч. – Мы уж вырастили бы…

Всеслава ответила ровно:

– Мне Краса заботу оставила.

И было это правдой, хотя и невысказанной. И Всеславе вдруг показалось, будто душа Красы, легкой пташкой летавшая рядом, ласково ей улыбнулась. А варяг потоптался, вздохнул и отошёл прочь.

Велик ли труд погрести вольноотпущенницу! Это не княгиню знатную земле предавать. Для Красы не разводили огня, не опускали в земную глину сруба-домовища. Вырыли ямину поглубже, и Тьельвар бросил туда, на дно, свой широкий плащ.

Но зато подарков Красе нанесли – от сердца, от души! Пирог пышный и кашу румяную, сбитень в кружечке и квашеную морошку. Колечко стеклянное и поясок с медными бляшками… Тьельвар подошёл самым последним. Разжал крепко стиснутый кулак и надел на Красу дорогие синие бусы. То ли в кости выиграл у кого, то ли получил за песни в награду…

– Подарить хотел, – сказал он и кашлянул.

А когда стали толкать вниз комья размокшей земли, Пелко приметил по ту сторону могилы девушку, показавшуюся ему знакомой. Он пригляделся и вспомнил, где видел её: да у кургана же, где Вадим-князь спал и с ней невольник Гостята! И вновь она плакала – наверное, потому и узнал. А подле стоял высокий парень, и видно было – несладко придется тому, кто вздумает её обижать. Вот обнял её, утешая, поцеловал в лоб, заставил отвернуться от могилы и ещё видимого в ней плаща… Пелко вдруг горько обиделся на девку за давно умершего и совсем незнакомого ему Гостяту. Он знал, что сказала бы про это его мудрая мать: не годится сохнуть безмужней, роду детки нужны, охотники новые и помощницы в доме… всё так, а радоваться за девчонку, что новое счастье нашла, – душа не лежала.

Может быть, он смотрел на неё слишком долго, да ещё с осуждением; словенский парень выпрямился, хмуро смерил Пелко взглядом. Корел подумал хорошенько и уступил ему, первым опустил глаза. Не ссориться же на могиле. Отмолчался и разумный словенин. Что зря трогать ижора, эти не больно-то отходчивы, да и рождаются прямо с ножами на поясах – не для забавы, не для игры, не для молодечества пустого.

2

Наконец Ратша понял, что придется-таки ему побывать в городе ещё раз. И не то чтобы ему так уж прискучило сидеть одному в пустом мокром лесу, захотелось псом побитым вползти назад в дружинную избу.

Нет – того порога ему более уже не переступить, да и с воеводой разговор если будет, то на мечах. Не честь поруганная держала его близ Ладоги, не живот-добро отнятое. Иное не давало уйти прочь безоглядно: сердце глупое требовало увидеть Всеславушку, один разок взглянуть ей в глаза… Слушал его Ратша и дивился, сам себя не узнавал. Вот ведь какую власть взяла над ним девчонка-невеста, собой не красавица, врага незамирённого дочь! Смех припомнить, о чем думал когда-то – не она первая, не она будет последней. Над собой хозяином казался и над другими. А теперь знал твердо: увидит в глазах невестиных, что нет ей охоты лететь с ним вон из гнезда, – и не поднимется рука неволить любимую, силком везти через леса.