До свидания, мальчики! - Борис Балтер

– Чуточку подожду.

Все это было нам известно, как бывает известна биография каждого сколько-нибудь заметного жителя в небольшом городе.

Вот такой был Тартаковский, и к нему в парикмахерскую мы вошли. Тартаковский сидел у круглого столика, заваленного журналами, и читал «Курортник». Мы переглянулись, а Тартаковский снял золотое пенсне и надел рабочие очки в черной оправе. Газету он положил на столик портретами вверх.

– Прошу, – сказал он и положил руки на кресло.

Мы заранее условились, что первым будет бриться Витька. На него одного денег должно было хватить, а тем временем Сашка сбегает домой и выпросит у матери еще денег.

– Что будем делать, что? – спросил Тартаковский.

– Бриться, – басом ответил Витька. Откуда у него появился бас? Наверно, от волнения.

– А я думаю, мы сначала пострижемся. Я вам сделаю такой полубокс – родная мама не узнает.

В зеркало я увидел Витькин мгновенно затосковавший глаз.

– Можно полубокс, – сказал я.

Сашка исчез. Тартаковский, прищурясь, разглядывал Витьку в зеркало.

– Я понимаю, черная повязка вам очень идет, но ее придется снять, – сказал он.

Потом окутал Витьку белой простыней и поднял вверх руку с машинкой прежде, чем опустил ее на Витькин затылок.

– Будущие лейтенанты. Ну-ну… – сказал Тартаковский, и машинка застрекотала в его руке.

– Вам не нравится? – спросил я.

– Почему? Я просто думаю, почему лейтенанты, а не поручики.

– В Красной Армии введено звание «лейтенант».

– Вот это как раз меня интересует. Почему лейтенант, а не поручик? Насколько мне помнится, в царской армии были поручики, а не лейтенанты.

– При чем тут царская армия?

– Ни при чем? Ну-ну… Что же тогда «при чем»?

Тартаковский выстриг Витькин затылок и теперь щелкал ножницами. Я сидел у столика, листал журнал «Красная новь» и тихо злился.

– Так скажите мне, зачем надо было стрелять полковников в семнадцатом году? – Тартаковский снял с Витьки простыню и щеточкой смахнул с шеи волосы.

Потом он ушел за занавеску, чтобы приготовить бритвенный прибор. Он делал все медленно и обстоятельно, а мне казалось, что работает он очень быстро и Сашка не успеет вернуться. Витька разглядывал себя в зеркало и улыбался. У него на затылке молочно розовела незагоревшая кожа. Опухоль спала, и голубой глаз блестел, окруженный густой синевой. Витька мог улыбаться: четыре рубля на одного – сумма вполне достаточная. А я предвидел возможные неприятности, и это мешало мне поговорить с Тартаковским начистоту. Витьку я почти ненавидел за его блаженную улыбку. Как это я раньше не замечал, что уши у него большие и оттопыренные?

Я не знаю, как Тартаковский истолковывал мое молчание. Он вышел из-за занавески с прибором в руках и принялся намыливать Витьке лицо. Тартаковский тоже молчал и смешно двигал губами. Тогда я вдруг подумал, что, если не буду отвлекать его разговорами, он побреет Витьку еще быстрее.

– Воинские звания введены для укрепления в армии дисциплины. Воинское звание подчеркивает, что служба в армии становится пожизненной военной профессией, – сказал я.

Но теперь Тартаковский не желал разговаривать. Он брил Витьку и шевелил губами.

– Массаж будем делать? – спросил он.

Витька смотрел на меня в зеркало испуганными глазами.

– Обязательно, – быстро сказал я. Может быть, даже слишком быстро.

Массаж не помог. Когда я садился в кресло, Сашки еще не было. А вдруг мать не дает ему денег? Меня пот прошиб. За Витьку надо было уплатить два пятьдесят. Я держал руку в кармане и сжимал в потном кулаке скомканные бумажки. А Витька уселся за столик, закинул ногу на ногу и листал журнал. Его ничего не касалось. Он привык: раз я что-то делаю, значит, я знаю, что делаю. Я был сам виноват: так приучил.

Я не помню, как Тартаковский меня постриг. Он ушел за занавеску приготовить прибор, а я шепотом сказал Витьке:

– Беги за Сашкой.

Витьку как будто ударили по голове. Он сидел и смотрел на меня.

– Беги за Сашкой…

– Куда это делся ваш приятель? – спросил Тартаковский, когда вышел из-за занавески.

– Покурить вышел. – Я смотрел в зеркало на Тартаковского и пытался понять, догадывается ли он, что у меня нет денег?

Напрасный труд. По лицу Тартаковского невозможно было ничего узнать. Тартаковский взбивал в алюминиевой чашечке мыльную иену и жевал губами.

– Совсем как в старом анекдоте, – сказал Тартаковский. – Офицеры говорили: учись, учись – студентом будешь. А студенты, так те отвечали: не будешь учиться – офицером будешь. Так я вас спрашиваю: зачем это вам понадобилось быть офицерами?

– Во-первых, в Красной Армии не офицеры, а командиры. А во-вторых, вы не понимаете азбучных истин.

– Я не понимаю. Ну-ну. А может быть, я хочу узнать, понимаете ли вы? Такого вам в голову не приходило?

В парикмахерскую влетел Сашка и поднял ладонь: все в порядке.

Я откинулся на спинку кресла и, перехватив в зеркале взгляд Тартаковского, спросил:

– Узнали?

– Вполне, – ответил Тартаковский.

Горячая мыльная пена защекотала кожу, и я забыл все на свете. Мыльная пена покрыла все мое лицо. Кожу под ней слегка покалывало и зудило, и это было приятно. Но еще приятней было прикосновение бритвы. Она слегка почесывала и гладила кожу, собирая пену. От горячей салфетки, наложенной на лицо, я задохнулся. Пар раскрыл поры, и я чувствовал, как воздух проникал в кровь. Тартаковский быстрыми мазками накладывал на лицо крем. Под толстыми пальцами Тартаковского кожа делалась упругой, как резиновый мяч. После массажа Тартаковский обрызгал меня одеколоном, как будто облил огнем, который жег, не сжигая. Такого я еще в жизни своей не испытывал. Когда после всех процедур Тартаковский оставил мое лицо в покое, мне показалось, что оно совсем новое.

Пока брился Сашка, я разглядывал себя в зеркало. Витька тоже разглядывал. Потом мы вышли на улицу и стали разглядывать себя в стеклах витрин.

– По-моему, Тартаковский типичная контра, – сказал я.

– С чего ты взял? – спросил Сашка.

– Так. Интуиция, – ответил я.

В другое время Сашка бы задал сотню вопросов, но сейчас Тартаковский его меньше всего интересовал. Меня тоже.

– На всякий случай надо будет выпить, чтобы он сдох, – сказал Сашка.

И таким образом судьба Тартаковского была нами решена.

Мы закурили, хотя нас уже начало тошнить от папирос, и пошли вверх к Базарной улице. С таким же успехом мы могли пойти вниз: нам было все равно куда идти. Жара стала еще сильнее, но кожа на моем лице была прохладной. Не трогая лица, я чувствовал бархатистую гладкость кожи. После бритья наши лица как-то неуловимо изменились, и мы не могли без смеха смотреть друг на друга. О том, что мы выпили, мы забывали, а когда вдруг вспоминали, то начинали покачиваться. Мы загораживали дорогу встречным девчонкам и говорили им черт знает что. Девчонки смеялись, и даже к черту не все посылали.

К Базарной улице мы пошли напрасно. Возле аптеки на нас налетела Сашкина мама. По-моему, она специально нас караулила. О хороших футбольных вратарях говорят, что они умеют выбирать место. Сашкина мама тоже умела. Она перехватывала Сашку в любой части города. Я и Сашка незадолго перед встречей успели выбросить окурки. А Витька держал папиросу во рту. К счастью, Сашкина мама смотрела только на своего сына.

– Красавчик мой, – сказала она и похлопала Сашку по щеке. Для этого ей пришлось чуть ли не становиться на цыпочки. Мы, конечно, похорошели после бритья. Но назвать Сашку красавцем – это уж слишком. Сашка оставил на щеках бачки, и от этого его узкое, длинное лицо стало еще длиннее. С выпуклыми глазами и большим носом Сашка был похож на козла.

– Дай-ка я на тебя посмотрю. Как ты догадался оставить пейсы. Жаль, что тебя не видит твой дедушка. У тебя остались деньги? Немедленно пойди и сфотографируйся. Нет, вы подумайте, кто мог знать, что у меня такой красавец сын? – у Сашкиной мамы было одно бесспорное достоинство: в ее присутствии можно было молчать – она одна говорила за всех.

Я толкнул Витьку. Но он, кажется, забыл про папиросу. Лихо заломленная, она торчала в углу его рта. Сашкина мама посмотрела на Витьку, потом на Сашку. Ее выпуклые глаза стали еще больше.

– Что я вижу? Вы начали курить?

– Почему мы? Папиросу ты видишь только у Витьки. Что тут особенного? У человека болит коренной зуб.

– А глаз? Глаз тоже болит?

– Пустяк. Небольшой ячмень.

– Такое придумать, такое придумать! Прямо голова пухнет. Чтобы люди добровольно шли в солдаты! – Сашкина мама посмотрела на меня. – Твоя мама, наверно, довольна.

– Представьте себе, что нет.

– А я что говорю? Мама остается мамой, есть у нее партийный билет или нет билета.

Из открытого окна аптеки Сашкину маму окликнула ее приятельница. Пока они переговаривались, мы незаметно ушли.

– Мне надо зайти к маме, – категорически сказал я. – Что вы будете делать до шести часов вечера?