Евреи в жизни одной женщины (сборник) - Людмила Загоруйко

Но был у них один секрет многое в жизни объясняющий. Своему счастью, лишённому горечи бытовухи, супруги были обязаны золушке, которую звали тётя Валя. Старшая сестра Раи замужем никогда не была, детей у неё не было, племянников она любила и считала своими собственными чадами. Мужчин, которые исковеркали её молодость, тётя Валя за людей не считала, но Игоря признавала, так как он был явным исключением из общего правила.

Тётя Валя стояла на вахте без выходных и больничных. День – у общепитовской плиты, где числилась поваром, день – у плиты сестры. Маша и дети Игорька ходили принимать провизию, украдённую тёткой, под забор дома отдыха. Тётя Валя в белой простенькой косынке, завязанной на затылке узелком, долго озиралась по сторонам, потом перебрасывала кульки и пакеты через высокую, защищающую от внешних злодеев ограду, и уже почти совсем налегке возвращалась, шла к засаженному кипарисами выходу, беспрепятственно просачивалась через вертушку проходной с полусонным вахтёром на страже. Дома извлекалось из-под рубашки всё остальное: готовые котлеты, отбивные, фарш. Она умудрялась выносить и доставлять к столу родных в целости и сохранности даже яйца, масло и сметану. Грудь у тёти Вали была невероятно плоской, не женственной и почти не женской. Маша подозревала, что её, грудь, за долгие годы сначала приплюснуло, потом утрамбовало катком всё это невероятное количество снеди. Распорядиться тяжело и опасно добытым богатством, в доме никто правильно и с толком не умел. Из номенклатурных продуктов, (тётин Валин санаторий был важный, с заковыкой засекреченности родителя-предприятия), она умудрялась готовить удивительно безвкусную пищу. Маша ела с отвращением, давилась, едва проталкивая кусок в горло. Надо было иметь особый талант, чтобы так нелепо и без толку переводить дорогие и качественные продукты. Повариха даже не подозревала о Машиных страданиях. Она строго следила за тарелками и заставляла домочадцев всё съесть до последнего кусочка. Маша изнемогала от общепитовской пошлости, пыталась избежать обеденной повинности и жаловалась Игорю. Конечно, он с ней соглашался, был солидарен, понимающе кивал, но разводил руками: бессилен и на этом поле хоть не один, но не воин. Влиять на кормилицу тётю Валю никто не смел. «Понимаешь, – говорил Игорь, размешивая ложечкой чай, – удивляться нечему…» – и потирал лоб, изогнутый морщинами мыслей. Ларчик с разгадкой открывался просто: на работе женщина выполняла только одну небольшую операцию. Конвейер, а она лишь маленькое, незаметное звено. Двадцать пять лет кряду – одно овощное рагу или, например, котлеты. Возможно, тётя Валя готовила фарш или чистила к нему лук, вымешивала сырое мясо, добавляла специи, пробовала на вкус. Только промежуточный вариант, и никогда – собственное блюдо. Только чужие дети – и никогда свои, родные, рождённые. Жизнь у чужого костра без творчества, огонька, собственной инициативы. Маша жалела бедную женщину. По большому счёту, к совершенству тётя Валя никогда не стремилась. Увы, хороший борщ и банальная котлета остались непокорёнными вершинами. Тётя Валя никогда не задумывалась над своей судьбой, верно служила семье и Маша, боясь обидеть добрую женщины, усердно жевала скучную пищу.

Бабушка чувствовала неладное на расстоянии. Невестку она называла по-тургеневски односложно: «Муму». Печальная тень рассказа накрывала её несчастливого пасынка с головой: жертва бездарных женщин. Глухонемая, беззвучная роль отводилась Рае: молчит, не потому что тихая, а потому что не о чем сказать: пустая, полая, безликая. Она не любила Раю за всё: маленький рост, мелкую кость, лёгкую кривизну ног, раскосые татарские глаза. «Ни кожи ни рожи» – шептала она в сердцах – Все на подбор, мелкота, тараканы чёртовы». В гости к пасынку и внукам она приезжала только однажды, приволокла громадьё подарков, гостинцев, щедро баловала малышню деликатесами, но больше, как ни звали, не поехала. «Пусть Машка слетает, она молодая, ей ещё жить и жить. Море ей на пользу».

По вечерам, сонное царство оживало, и они втроём, Игорь с женой и Маша, шли на пляж, спускались по узенькой лестничке к морю, выходили на террасу, где из огромных почти лас-веговских по щедрости автоматов бесперебойно, за монетку, толпящийся и гудящий люд снабжался вином и пивом. Терраса походила на огромный беспорядочно движущийся муравейник. У аппаратов толкались, стаканы, кружки, щедро наполнялись, народ наслаждался краткой беззаботной жизнью и ликовал.

Среди людей неприкаянно болталась праздная коза. Пивом она не баловалась, не любила, но пристрастие к никотину питала, жадно подбирала небрежно брошенные окурки, медленно и вдумчиво их жевала. Коза присутствовала здесь ежедневно, как бесхозное или забытое кем-то животное. Она была своя в доску, откликалась на имя Варвара, смотрела на людей неодобрительно, с укором, мол, сами себя не жалеете, пьёте, а меня за что губите? Порочная, с лёгкой руки человека, она была главной достопримечательностью террасы, её смыслом, выведенной за скобки понимания.

Утром «святая троица» вставала трудно: головы гудят, во рту сухо. Они молча собирались Игорь с женой – на работу, Маша – на пляж, и выходили из дома. В центре посёлка их подстерегала пузатая бочка, из которой обычно разливают квас. Бочка была с подвохом. В её недрах тихо плескался холодный крымский херес. Она громоздилась ярко жёлтой манящей преградой на их пути у маленького затрапезного единственного на весь посёлок магазинчика с подслеповатыми окошками. Казалось, бочка из детской сказки, оживает, обращается к ним, молит: «Облегчите мою ношу. Мне слишком тяжело вмещать в себе столько декалитров прекрасного, холодного, белого, столового вина. Остановитесь! Попробуйте». И они останавливались, бессильные справиться с подступившей жаждой, подходили к продавцу в белом чистеньком халатике, отсчитывали мелочь, звенящую в кармане, садились на ещё прохладные каменные ступеньки магазина, медленно и с наслаждением цедили кислую прохладу вина, смаковали, закусывали жирным помидором и шли дальше. На развилке прощались.

Маша расстилала на пляже выцветшее детское одеяльце и тотчас засыпала под убаюкивающий всплеск волны, почти в тот самый момент, когда уставшее тело её чувствовало под собой гальку. Просыпалась Маша от зноя, оглядывалась вокруг, не сразу понимала, где именно находится её тело, быстро приходила в себя и шла купаться. Вечером программа повторялось.

Они жили беззаботно и счастливо. Тётя Валя ворчала и стряпала на всю ораву безвкусные обеды, вечерами все дружно провожали её домой, в маленькую однокомнатную квартиру, полученную за самоотверженный «надцатилетний» труд. Рая тайком приносила с работы вяленую рыбу – закуску под вечернее холодное пиво, дар благодарных отдыхающих, за что именно никто не уточнял, наверное, за сохранённые в целости вещи, тщательно прятала её от сестры и валилась на диван отдыхать. Игорь кормил её таблетками от головной боли, ставил холодные компрессы, массажировал спину и подавал крем для отбеливания лица.

За неделю до отъезда Маша вспоминала бабушкины напутствия в дорогу и резко меняла образ жизни. Эпикурейская разнузданность её больше не привлекала, но и спартанкой становиться она не спешила. Маша подолгу валялась в постели, читала, к морю шла поздно, отказывалась от всякого даже безобидного алкоголя, словом, адаптировалась. Её ждали родной город, обычная студенческая жизнь, а главное, родные. Скорая встреча с ними дисциплинировала, и Маша стоически защищала свои новые правила и привычки, словом, отходила. Игорь с женой безуспешно просили поддержать компанию: девушка была непреклонна. Если бы бабушка знала…

Внезапно заболел дед. Сначала ему вырезали треть желудка. Дальше – хуже. У старика обнаружился туберкулёз. Из больницы он не выходил уже несколько месяцев и выглядел так плохо, что бабушка начала готовиться к похоронам. Вездесущая союзница Галина Николаевна вызвалась помочь перелицевать по случаю приближающейся беды, старый военный китель. Не годится класть покойника в гроб в потёртой, изношенной одежде. С другой стороны, решили хозяйки, тратиться на новый костюм – нелепо. Расходы по предстоящим похоронам их пугали. Решили экономить. Женщины, не откладывая дело в долгий ящик, засели за работу: кроили, что-то вымеряли и не заметили, как в комнату вошёл будущий мертвец, отпросившийся домой на помывку. Дед сразу вник, догадался. Больше всего его обидело, что на нем, кормильце, экономят, вырвал из бабушкиных рук китель, выставил Галину Николаевну за двери, и тут началось: «Вашу три господа бога мать, смерти моей захотели? Ах вы, змеи. До чего додумались. Меня солдата хоронить? Я что у вас на новый костюм не заслужил?»

Дед назло всем выжил. Курить он бросил, говорил, что там, наверху, господь бог стал задыхаться от его «Примы», велел не глумиться и вернуть небу чистый воздух. В поднебесье не остался незамеченным и его стаканчик, но реакция, по словам деда, была снисходительной и даже поощряющей. Всевышний как бы простил и даже благословлял рюмочку. Воин, защитник родины. А бойцу сто граммов полагается по штату.