Повесть о моем друге - Пётр Андреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из случайно спасшихся жителей Хатыни И. И. Каминский рассказывал:
«…И меня погнали в тот сарай… Дочка, и сын, и жонка — уже там. И людей много сколько. Я говорю дочке: «Почему вы не оделись?» — «Так сорвали с нас одежду», — говорит она. Ну, пригонют в сарай и закроют, пригонют и закроют. Столько людей нагнали, что и не продохнуть уже, руку не подымешь. Люди кричат, дети эти: известное дело, сколько нас и страх такой. Сено там лежало, солома, кормили еще, держали коров. Сверху и подпалили. Запалили сверху, горит крыша, огонь на людей падает, сено, солома загорелись, душатся, задыхаются люди, так сжали, что и дышать уже нет возможности… Я сыну говорю: «Упирайся в стену ногами и руками, упирайся!..» А тут двери раскрылись… а люди не выходят… Что такое? А это стреляют там в дверях, стреляют, говорят. А крик такой, что стрельбы той, что стуку того и не слышно. Известное дело, горят люди, огонь на головы, да дети — такой крик, что… Я сыну говорю: «По головам как-нибудь, по головам выбирайся!» Подсадил его. А сам понизу, меж ног… Навалились на меня убитые, продохнуть нельзя. Двигаю плечами — тогда я здоровше был, — стал ползти. Только к порогу, а крыша и обвалилась, упала, огонь на всех!.. И сын тоже успел выскочить; ему только голову чуть-чуть обсмолило, волосы обгорели. Отбежал метров пять — его и положили из пулемета… Потом поехали немцы…
Я сына стал тащить, потянул, а уже и кишки за ним… Только спросил еще, жива ли мама, сестра… Не дай бог никому, кто на земле живет! Чтобы не видели и не слышали горя такого!..»
Много лет спустя доктор медицинских наук, профессор Петр Осипович Вязицкий, рано поседевший человек с добрыми, усталыми глазами, рассказал мне о трагедии другого белорусского села.
«Это было поздней осенью 1942 года в Витебской области Белоруссии. Мне тогда не было еще двенадцати лет. Однако за год жизни на оккупированной территории я успел узнать запах пожарищ, услышать свист пуль и увидеть обезображенные трупы невинных людей. Казалось, что меня уже невозможно было чем-либо удивить в повадках оккупантов. Но это только казалось.
В это время фашистские регулярные части начали блокаду партизанских районов. Все жители окружающих деревень были оповещены об этом партизанами. Люди бросали насиженные места и тянулись поближе к лесным массивам. В одну из морозных ночей тронулись в путь и мы с матерью — отец был на фронте. Ночью мы пришли в село Боровые. Это было большое, типично белорусское село. В нем скопилось много беженцев из ближайших поселков и деревень. В основном это были женщины, старики и дети. Я хорошо помню, как нас встретили совершенно незнакомые люди: приютили, обогрели, поделились всем, чем могли.
На следующее утро мы увидели густые немецкие цепи, двигающиеся по направлению к лесу. День мы переждали, а к вечеру собрались уходить. Нам с матерью удалось благополучно уйти и добраться до соседнего села, там мы заночевали. Ночью мы были разбужены страшным шумом. На улице было светло, почти как днем — горело село Боровые. Были слышны дикие человеческие голоса. Они перемешивались с ревом коров и визгом свиней. Страшно выли собаки. Мы стояли безмолвно, а потом из темноты и дыма на нас стала наползать длинная колонна тяжелых фашистских автофургонов. Нас спас близлежащий лес. Все постройки в селе Боровые были сожжены, погибло много людей.
Детским умом я еще не мог себе объяснить зверскую нечеловеческую жестокость.
Сейчас урна с землей села Боровые покоится в Хатыни. При первой возможности я стараюсь там побывать. Возил туда и сыновей своих, буду возить и внуков».
В тридцати километрах от Минска на том месте, где когда-то была деревня Хатынь, ныне стоит фигура старика с телом мертвого мальчика на руках, на этом страшном «кладбище деревень», где остались только трубы на месте бывших дворов и изб… и земля которых здесь погребена, — из сотен таких Хатыней, больших и малых.
И на небольшом квадратике земли в Хатыни посажены и растут по углам три березки, а четвертый угол пуст: памятник этот напоминает людям, что каждый четвертый житель Белоруссии погиб в годы войны.
…29 ноября 1941 года Красной Армией был освобожден город Ростов. После сражения у Ельни и великого противоборства под Москвой это был важнейший успех Красной Армии в сорок первом году.
Как ждала вся страна сообщений о тех первых победах! Как радостно было на душе у танкистов, ворвавшихся в город и затем, без остановки, с малыми потерями, продвинувшихся на 60—70 километров в направлении Таганрога!
В поле у населенного пункта Матвеев Курган танковая бригада натолкнулась на сильный огонь противника. Приказано было окопаться, ждать подкреплений. При очередной попытке взять Матвеев Курган Сергей выскочил из танка и поднял за собой батальон пехоты.
Танки ушли вперед. Сергей бежал, стараясь догнать своих. Вдруг его сильно ударило по ноге, обожгло болью. Первой мыслью было — оторвало ногу, второй — удивление: как же он бежит без ноги? Он продолжал двигаться, крича во весь голос, словно криком этим пытался остановить, преодолеть боль:
— Вперед! За Родину! За Сталина!
…Потом Сергею рассказали, что его, упавшего без сознания, увидел механик-водитель, развернул боевую машину и тихонько подал к нему. Сергея втащили в башню.
В медсанбате он кричал, ругался на чем свет стоит:
— Что ж вы делаете?! Не трогайте обувку! Не смейте!
Разгоряченному боем, ранением, Сергею казалось, что врачи нарочно портят роскошные сапоги на меховой подкладке. Всего несколько дней назад, в короткое затишье между боями, прибыла в бригаду делегация из Казани, привезла подарки танкистам. Тогда-то Сергею и достались высокие кожаные сапоги, легкие и ладные в ходу, теплые, как унты, и непромокаемые. А врач в медсанбате зло и умело, не обращая внимания на крики молодого комиссара, разрезал сапог и вылил из него с литр крови. Нога сильно опухла, посинела, но пуля прошла навылет, по счастью, не задев кости…
А Сергей не унимался:
— Эх, такое добро испортили!
Нога сильно болела. Но, по правде говоря, в горящем танке было куда хуже — чувствовать запах собственного горелого мяса — ощущение страшное.
5
Выписавшись из госпиталя, батальонный комиссар Сергей Антонов после вручения ему ордена Красного Знамени был отправлен в Москву за предписанием в Главное политическое управление РККА.
Кабинет начальника управления кадров помещался на первом этаже здания ПУРККА. Сергей подошел к небольшому зеркалу в комнате дежурного, оправил гимнастерку. Дышалось ему в Москве после ранений и всех его странствий по госпиталям и медсанбатам легко и даже празднично — сегодня он должен был получить назначение на фронт. К тому же в тесном общежитии Военно-политической академии на Садово-Триумфальной неведомо какими путями соседи его уже прознали, что возвращается он в действующую армию с повышением.
— Антонов? — хмуро, не подняв головы, не пригласив сесть, спросил хозяин кабинета — невысокий коренастый бригадный комиссар.
— Так точно.
— Доверяем большое дело… — все так же хмуро, с выражением нечеловеческой усталости сказал начальник управления и надолго замолчал, закрыв воспаленные от бессонницы глаза.
Сергей оглядел кабинет. В этой комнате все оставалось привычным, надежным, знакомым — и маленький письменный стол, и приставленный к нему стол подлиннее, и стулья, и портрет Сталина, и даже довоенная настольная лампа с вязью дубовых листьев и звездочками по зеленому гофрированному шелку. И оттого, что все было так обычно в этом кабинете, словно это не зима сорок второго, и не погибали пуровские инспектора на фронтах, и не попадали лекторы в самые что ни на есть сложные ситуации, фронт совсем недавно был в двадцати минутах езды «эмкой» отсюда, — словом, от всей этой привычности и налаженности дела стало светлей у Сергея на душе.
Хмурый хозяин кабинета протянул ему предписание. «Офицерская почта» не ошиблась: в предписании указывалась новая должность Сергея — комиссар танковой бригады…
В Москве стоял стылый, продутый насквозь ветрами март. Сергей вышел из пуровского подъезда. Идти сразу в академию не хотелось, да и было в запасе несколько часов особенно ценного сейчас свободного времени.
В холодную эту и трудную пору оставался в Москве островок иного быта, иного уклада жизни, куда можно было зайти и, если верить понимающим людям, получить немного «согревающего», — гостиница «Москва».
В ресторане было немного людей. Сергей, пожалуй, был единственным военным. Где-то в углу пыхтел трубкой пожилой человек, зябко кутавшийся в клетчатый шарф. Заканчивала скромное пиршество компания ярко накрашенных молодых женщин и мужчин с перстнями, но в подшитых валенках — гастрольная актерская бригада, только что вернувшаяся с фронта…