Проблема Спинозы - Ирвин Ялом

Но Эдвард не унимался:

— Молиться только ради того, чтобы избежать возмущения — это лишь лицемерное соблюдение ритуала!

— Многие высказывали такое мнение, Эдвард. И все же Эпикур пишет, что следует чтить богов как совершенных существ. Более того, человек получает эстетическое удовольствие, размышляя об их совершенном существовании… Однако время позднее, господа. Все ваши вопросы превосходны, и мы рассмотрим каждый из них, когда прочтем его труды.

Вечер завершился тем, что Бенто и его наставники поменялись ролями. Он дал получасовой урок иврита отцу и дочери, после чего ван ден Энден попросил его еще немного задержаться для частного разговора.

— Помнишь ли ты нашу беседу, когда мы впервые встретились?

— Помню, и очень хорошо. И вы действительно познакомили меня с моими единомышленниками!

— Ты, не сомневаюсь, обратил внимание на то, что некоторые замечания Эпикура как нельзя лучше подходят к твоим нынешним затруднениям в своей общине?

— Я как раз думал, уж не в мой ли адрес вы нацелили его комментарии о серьезном участии в религиозных церемониях общины.

— Именно в твой. А вот достигли ли они цели?

— Почти… но они столь обременены внутренним противоречием, что немного не долетели.

— Как так?

— Лично я не могу себе представить спокойствие, произрастающее на почве лицемерия.

— Ты, как я понимаю, имеешь в виду совет Эпикура делать все необходимое, чтобы не выделяться из общины, включая участие в массовых молениях?

— Да, я называю это лицемерием. Даже Эдвард и тот это почувствовал. Как может внутренняя гармония присутствовать в человеке, который не верен самому себе?

— Я, кстати, особенно хотел поговорить с тобой об Эдварде. Скажи мне, ты догадываешься, как он отнесся к нашей дискуссии и к тебе лично?

Удивленный этим вопросом, Бенто помолчал.

— Я не знаю ответа на этот вопрос.

— Я спрашивал — догадываешься ли ты.

— Ну, радости я ему не доставил. Полагаю, он сердится. Возможно, чувствует угрозу себе.

— Да, хорошая догадка. И в высшей степени предсказуемая, я бы сказал. А теперь ответь на такой вопрос: ты этого хочешь?

Бенто покачал головой:

— А счел бы Эпикур, что ты действовал путем, ведущим к благой жизни?

— Должен согласиться, он бы так не сказал. Однако в тот момент я считал, что поступаю мудро, воздерживаясь от других высказываний.

— Например?

— Что Бог не создавал нас по своему образу: это мы создали Его по своему образу. Мы воображаем, что Он — существо, подобное нам, что Он слышит молитвы, которые мы бормочем, и заботится о наших желаниях…

— Боже мой! Если ты едва удержался, чтобы не сказать этого, то я понимаю ход твоей мысли! Скажем так: ты вел себя не мудро, но и не совсем глупо. Эдвард — ярый католик. Его дядя — католический епископ. Ожидать, что он откажется от своих убеждений из-за чьих-то комментариев, пусть даже рациональных, — крайне неразумно и, вероятно, опасно. У Амстердама в настоящее время репутация наиболее толерантного города Европы. И помни о значении слова «толерантность»: оно значит, что все мы должны быть терпимы по отношению к верованиям других, даже если считаем их иррациональными.

— Я все больше и больше убеждаюсь в том, — заметил Бенто, — что если человек живет среди людей с совершенно иными убеждениями, он не может приспособиться к ним, не изменив в значительной степени себя самого.

— Теперь я понимаю, почему мои соглядатаи доносят о волнениях из-за тебя в еврейской общине! Ты все свои идеи выкладываешь другим евреям?

— Около года назад, занимаясь созерцанием, я решился всегда быть правдивым…

— Ах, — прервал его ван ден Энден, — теперь я понимаю, почему у тебя так плохо идет торговля! Делец, говорящий правду, — это оксюморон.

Бенто недоуменно тряхнул головой:

— Оксюморон?

— Это из греческого. «Оксис» означает «умный»; «морос» означает «глупый». Следовательно, слово «оксюморон» указывает на внутренний парадокс. Вот представь себе, что правдивый торговец может сказать своему покупателю: «Пожалуйста, купите этот изюм — вы сделаете мне большое одолжение! Ему сто лет, он весь пересох, и я должен сбыть его с рук прежде, чем на следующей неделе прибудет корабельный груз свежего сочного изюма».

Не заметив на лице Бенто ни тени усмешки, ван ден Энден вспомнил о своей прежней догадке: у Бенто Спинозы не было никакого чувства юмора. Он сбавил тон:

— Но я не собираюсь никому повторять серьезные вещи, о которых ты говоришь мне.

— Вы спрашивали о моих затруднениях в общине, — заговорил Бенто. — Я хранил молчание, не высказывая свои взгляды никому, если не считать моего брата и тех двух незнакомцев из Португалии, которые просили моего совета. На самом-то деле я виделся с ними несколько часов назад и, пытаясь оказать помощь одному из них, который утверждал, что у него духовный кризис, я не стал воздерживаться от выражения своего мнения о суевериях. Мы с этими двумя гостями занимались критическим чтением еврейской Библии. И с того самого момента, как облегчил перед ними свою душу, я ощущаю то, что вы назвали чувством внутренней гармонии.

— Похоже, ты уже давно не даешь себе выговориться?

— Давно, но ни для моей семьи, ни для моего рабби, который мною страшно недоволен, этого недостаточно. Как бы хотелось мне жить в общине, которая не находится в рабстве у ложных верований!

— Можешь обойти хоть весь свет, а несуеверного общества не найдешь. Пока существует невежество, будет существовать и приверженность суевериям. Уничтожение невежества — вот единственное решение! Именно поэтому я избрал стезю учителя.

— Боюсь, это безнадежная битва, — отозвался Бенто. — Невежество и суеверия распространяются, как лесной пожар, и я полагаю, что религиозные вожди подкармливают его пламя, чтобы упрочивать свое положение.

— О, какие опасные слова! Да и не по возрасту они тебе. Позволь мне еще раз напомнить, что благоразумие необходимо для того, чтобы оставаться частью любого общества.

— Я убежден в том, что свобода мне необходима. Если такого общества найти нельзя, тогда, вероятно, я должен жить вне общества.

— Вспомни, что я говорил об осторожности — caute. Если не будешь соблюдать осторожность, то, возможно, твои пожелания — а может быть, и страхи тоже — сбудутся.

— Теперь это уже вышло за пределы «может быть». Похоже, процесс уже начался, — ответил Бенто.

ГЛАВА 12. ЭСТОНИЯ, 1918 г

На следующий день после первой встречи Альфред сидел в пивной, не отрывая взгляда от входной двери, и вскочил на ноги, чтобы поприветствовать Фридриха, как только заметил его:

— Фридрих, как я рад вас видеть! Спасибо, что выкроили для меня время.

Забрав со стойки свои кружки, они снова уселись за тот же угол стола, где им никто не мешал. Альфред решил не сосредоточивать всю их беседу целиком на себе и начал с учтивого вопроса:

— Как поживаете вы и ваша матушка?

— Она пока не может оправиться от потрясения, все еще пытается осмыслить то, что отца больше нет на этом свете. Временами она, похоже, забывает, что он умер. Ей дважды чудилось, что она видела его в толпе на улице. И она совершенно отрицает его кончину в своих снах, Альфред, — это нечто из ряда вон выходящее! Проснувшись нынче утром, она сказала, что ей страшно было открыть глаза — она была так счастлива гулять и беседовать с отцом во сне, что не желала просыпаться, чтобы попасть в реальность, в которой он мертв.

Что же до меня, — помолчав, продолжал Фридрих, — то я сражаюсь на два фронта, точно как германская армия. Мне не только приходится самому осваиваться с фактом его смерти, но и за то недолгое время, что я здесь, попытаться помочь матери. А это — тот еще трюк.

— Что вы имеете в виду под трюком? — поинтересовался Альфред.

— Чтобы помочь человеку, необходимо войти в мир личности этого человека. Но всякий раз, когда я пытаюсь применить это к матушке, моя психика ускользает прочь, а через пару мгновений я вдруг уже думаю о чем-то совершенно другом. Вот буквально только что она плакала, и я обнимал ее, желая утешить, — и вдруг заметил, что мои мысли переметнулись к нашей с вами сегодняшней встрече. На миг я почувствовал себя виноватым. А потом напомнил себе, что я — всего лишь человек, а у людей есть врожденная склонность к защитной рассеянности. Я размышлял о том, почему не могу сосредоточиться на смерти отца. Полагаю, причина в том, что его смерть ставит меня перед лицом моей собственной, а эта перспектива чересчур устрашающа, чтобы вглядываться в нее. Не могу найти иного объяснения… А вы как думаете? — Фридрих умолк и развернулся так, чтобы смотреть Альфреду прямо в глаза.

— Я ничего не знаю о таких вещах, но ваш вывод кажется мне обоснованным, — пробормотал Альфред. — Я тоже никогда не позволяю себе глубоко задумываться о смерти. Всегда терпеть не мог, когда отец настаивал, чтобы я шел вместе с ним на могилу матери.