Целестина, или Шестое чувство - Малгожата Мусерович

В коридоре напротив входа висела картинка, изображающая юную деву с кошечкой. Картинка была овальная, девица, изображенная на ней, — пухленькая и сияющая. Слева была узкая дверь, застекленная матовым стеклом. В ту минуту, когда Цеся оторвала взгляд от улыбающейся красотки, эта дверь приоткрылась, и мгновенно стало ясно, что картинка сулила обманчивые перспективы: Гайдук стоял на пороге мрачный и злой, хмуря брови и глядя исподлобья.

— Привет, — сдержанно сказал он. — Входи.

Цеся послушно вошла. Сердце у нее колотилось, щеки горели, назойливый шум в ушах заглушал все остальные звуки. Она с ужасом обнаружила, что не в силах выдавить ни единого слова. Гайдук медленно закрыл дверь и обернулся. Он тоже молчал. Все это было похоже на какой-то страшный сон. Минуты шли, оба продолжали молчать, и это молчание становилось все более нестерпимым. По коридору прошаркала пани Пюрек, зажурчала струя воды, загремел чайник. Во дворе кричали мальчишки и кто-то с грохотом захлопнул мусорный ящик. В соседней квартире разливалось радио: передавали арию из «Искателей жемчуга».

Только Цеся подумала, что еще секунда — и она или грохнется в обморок, или разревется, как Гайдук наконец заговорил:

— Садись. — И пододвинул ей стул.

Цеся села и стала оглядывать комнату в надежде, что так будет легче овладеть собой. Рука Гайдука, лежавшая на спинке стула позади нее, отдернулась как ошпаренная, когда Целестина прикоснулась к ней плечом.

— Хорошо у тебя, — сказала Цеся не очень уверенно, обводя взглядом аскетически пустую комнату.

В ней не было ничего, кроме дивана, стола и полки с книгами. На стене висел вырезанный из газеты портрет улыбающегося мужчины на фоне исписанной мелом доски.

Гайдук враждебно молчал.

— Я пришла спросить, — выдавила из себя Цеся, — не нужно ли тебе помочь… ты совсем перестал ходить в школу…

— Перестал, — противным голосом подтвердил Гайдук. — А в помощи я не нуждаюсь. Привык справляться сам. Во всех случаях.

Они взглянули друг на друга и, смутившись, одновременно отвели глаза.

— Ты… обиделся? — прошептала Цеся. — За то, что я тогда…

Гайдук с усилием рассмеялся:

— С чего бы это мне на тебя обижаться?

— Потому что я тебя не поддержала.

— А зачем тебе было это делать? — спросил Гайдук деревянным голосом. — Каждый поступает так, как считает нужным. — И вдруг все его самообладание куда-то испарилось. — Разве я могу на тебя обижаться за то, что ты не такая, как я думал! — быстро проговорил он. И тут же, спохватившись, нахмурился и сунул руки в карманы. — Ну, а теперь иди. Не то этот тип, который тебя ждет внизу, помрет с тоски.

— Там… никого нет!.. — горячо воскликнула Цеся. Она сама не знала, почему ей так важно, чтобы Гайдук в это поверил.

Но он не поверил.

— Я говорю о том типе, что с тобой пришел. Я вас видел из окна. Тот самый, с которым ты ходишь в кино и в парк. — Гайдук изобразил на лице нечто вроде улыбки: — От меня можешь не скрывать, я никому не скажу.

Цеся пристыженно молчала.

— Теперь небось тоже в кино собрались? — осведомился Гайдук с прежней неприятной ухмылкой. — Поторопись, начало, наверно, в четыре… — И, когда смертельно обиженная Цеся встала, добавил: — Да и я должен уходить. У меня свидание.

Цеся бросила на него быстрый взгляд.

— Ну, иди же наконец! — крикнул Ежи и зажмурился.

Целестина, гордо выпрямившись, торопливо вышла, задыхаясь от сдерживаемого плача. Выбежав из дома, она опрометью бросилась через улицу. Бородач, о котором она совершенно забыла, посмотрел на нее с удивлением, а потом, убедившись, что это не шутки, подхватился и кинулся следом.

— Стой, голубушка, — сказал он, обнимая ее сзади за плечи. — Что происходит?

Цеся посмотрела на него невидящим взором:

— Ничего, ничего. Пошли. Пошли в кино.

— Но что все-таки случилось? Эта идиотка тебя обидела? Говорил — не ходи.

— И был прав, — сказала Цеся безжизненным голосом. — Был прав, был прав, был прав.

— Ну что с тобой? — Бородач взъерошил Цесину челку. — Не расстраивайся!

Цеся как будто внезапно его заметила.

— Зигмунд! — сказала она с удивлением. И вдруг горько зарыдала. Слезы хлынули у нее из глаз, как из водопроводного крана, целыми потоками. Открытым ртом она судорожно хватала воздух, в носу громко забулькало.

Проходящая мимо полная дама, нагруженная авоськами с картошкой и морковью, остановилась, привлеченная любопытной сценой. Бородачу, кажется, это не понравилось.

— Люди смотрят, — буркнул он. — Успокойся.

Цеся отчаянно ревела, обеими руками вцепившись в его рубашку. Правда, она пыталась сдержать рыдания и что-то произнести; в конце концов ей это удалось.

— Я… ничего… не… понимаю! Я… ничего… не… понимаю! — вырвалось у нее.

Со стороны Звежинецкой улицы приближалась другая дама. Из ее авоськи уныло торчали две бледные куриные ноги.

— Что случилось? — громко спросила она у дамы с морковкой.

— Не знаю, милочка. Похоже, он ее бросить хочет. Плачет, бедняжка, и плачет.

Бородачу нисколько не улыбалась перспектива оказаться в центре общественного внимания. Вдобавок его новенькая рубашка промокла от слез и измялась. А пренебрежительное отношение, к своему гардеробу он не каждому мог простить.

— Идем же наконец! — прошипел он. — Или я пойду один!

— До чего ж нетерпеливый, обманщик! — Дама с цыпленком подошла поближе, готовая из женской солидарности активно включиться в действие.

Бородач схватил Цесю за руку и поволок в безопасную сень подворотни. Цеся покорно последовала за ним, пряча свое отчаяние в носовой платок.

— Чего не терплю, так это истеричек и уличные сцены! — сердито сказал бородач, когда они укрылись в темноте подворотни. — Если ты немедленно не успокоишься, я пойду в кино один.

— Я… ничего… не… пони… — рыдала Цеся, и вид у нее был такой, будто она вот-вот начнет биться головой о стену, вследствие чего бородач, который в самом деле больше всего на свете не терпел истеричек и уличные сцены, откашлялся, поправил галстук и смело вышел из подворотни.

Он бы удивился, если б узнал, что Цеся этого даже не заметила.

Впервые в жизни случилось так, что Телятинке не от кого было ждать вразумительного совета, и уж меньше всего — от домашних. Родные бы просто ничего не поняли, в этом она была твердо уверена, и поэтому не только не рассказала дома о случившемся днем, а наоборот, изложила фальшивую версию происшествия, которое довело ее до столь прискорбного состояния. Она сообщила, что была у одноклассницы, на обратном пути упала с лестницы, расшибла колено и исключительно по этой причине вернулась вся в слезах. Потом последним усилием воли сняла с себя восхитительную Кристинину кофточку, повалилась на диван и до вечера плакала, не снисходя до беседы ни с одним из своих родственников.

Разумеется, никто в эту версию не поверил. Цесю оставили в покое, лишь за дверью время от времени слышались голоса, в которых звучало беспокойство и скрытое любопытство. Цеся поплакала, поплакала и встала. Она пошла на кухню, где в угрюмом молчании поглотила шесть консервированных огурчиков и полбаночки маринованных грибков. Затем, несколько воспрянув духом, энергично взялась за посуду, вымыла ее, натерла пастой линолеум в кухне, кое-что простирнула и почувствовала себя еще лучше.

За окном внезапно потемнело, поднялся сильный ветер. Цеся закончила стирку, вымыла руки и помазала их кремом. Подглядывавшая сквозь щели в дверях ванной тетя Веся услыхала, как Цеся, обращаясь к своему отражению в зеркале, говорит вполголоса:

— Ну и хорошо. Оч-ч-чень хорошо. О чем речь, идиотка? Ты больше никогда в жизни не скажешь ему ни слова. Побольше гордости, побольше гордости. Единственно и исключительно.

Тетя Веся на цыпочках отошла от двери и доложила семейству, что Телятинка как будто пришла в себя.

И в самом деле, Цеся, сохраняя горькую усмешку и слегка меланхолическое выражение лица, свойственное человеку, получившему от жизни суровый урок, попудрила нос и под аккомпанемент бури села ужинать вместе с остальными. Дождь хлестал в окна, стены старого дома сотрясались от ураганных порывов ветра.

— Опять не купили ветчины, того-этого, — сетовал дедушка, не одобрявший беспорядочного ведения домашнего хозяйства.

— Что ж ты хочешь, папа, ведь завтра выходной, — машинально ответила мама Жак, украдкой наблюдая за младшей дочерью.

— Меня надо было попросить, я бы купил без очереди, — заметил отец. — Могу очаровать любую продавщицу. Единственно и исключительно. — А сам подумал, с грустью поглядывая на Цесю: «Может, ее кто-нибудь обидел? Что произошло сегодня днем?»

— Из всей нашей семейки люблю одну корейку, — процитировал дедушка свою излюбленную шутку.