Юность - Николай Почивалин

- Будут стихи! Такие стихи будут!..

- То-то!..

Бурча под нос, Леша разбирает мотор. Скамейка в углу завалена деталями, гайками, проводами. Все это лежит в строгом, только одному ему ведомом порядке.

При малейшем приближении к лавке Леша предостерегающе сверкает глазами. Он снял шинель, гимнастерку и, ожесточенно теребя густой вихор, разочарованно ругается.

- Но, по, отставить! - предупреждает Пресс.

- А я что? - выворачивается Леша. - Я говорю - перематывать надо.

- Вот, вот: насчет перемата отставить!

Лена выключает приемник, подает Метникову материалы.

- Все?

- Все.

Подойдя к Зайцеву и понаблюдав за его работой, девушка решительно опускается на колени.

- Давай помогу.

- Что?

- Один не успеешь. Давай, говорю, помогу.

Леша собирается сказать что-то энергичное, но вовремя удерживается.

- А ты что, умеешь?

- На электростанции работала.

- Да ну! - веселеет Леша. - Так бы и сказала!

Настроение у него резко меняется. Озорно покосившись в нашу сторону, Леша как будто невзначай задерживает руку Лены в своей.

Девушка спокойно убирает руку.

- Не трогай. Нюре напишу.

- Сразу уж и писать! Пошутить нельзя!

Леша отодвигается, деловито берется за гаечный ключ.

- Ты в самом деле чего не напиши! Знаешь, ей сейчас как!

- Ты об этом сам чаще вспоминай, - наставительно говорит девушка. Давай, механик!

На улице серо, тепло. Летят редкие снежинки. Гранович сидит на бревнах, быстро пишет... Я хочу пройти мимо, но он окликает.

- Садись, покурим.

- Написал?

- Почти готовы. Послушай.

Медленно, словно прощупывая каждое слово, Гранович читает. Стихи сильные, но немного растянуты к концу.

- Ну, что?

- Очень хорошо. А конец подожми.

- Поджать, думаешь? Пожалуй, правильно.

- Товарищи, обедать! - кричит Чернякова.

Она машет нам рукой с крыльца.

Гранович провожает ее пристальным взглядом, беззлобно роняет:

- Правда, что дуракам счастье.

- Ты о ком?

- О тебе.

- Ничего себе! При чем я?

- Любит она тебя.

- Что?

- Ничего. Любит. И мучается, вроде меня.

- Ты сегодня лишен чувства юмора.

- А ты полгода лишен элементарной наблюдательности.

- Ерунда. Идем.

И тем не менее эта "ерунда" не выходит из головы.

За столом я невольно смотрю на Машеньку раз, другой и, встречая ее взгляд, немножко смущаюсь.

Поглядывая в сторону наших ремонтников, Пресс говорит:

- Сам не хочешь, так пусть Лена поест.

- Я ей не даю? - не оборачивается Леша.

- Потом, Михаил Аркадьевич. Боюсь, не успеем дотемна.

- Не каркай, - злится Леша.

Обедаем в этот раз с аппетитом - Сталинград поднял настроение! Нервничает только Пресс. Он то и дело откладывает ложку, часто смотрит на часы. Давно бы пора вернуться Гулевому. Но чем больше Пресс нервничает, тем сдержаннее становится внешне. Я смотрю на него и впервые замечаю, как постарел он за эти месяцы.

Короткий ерш стал совсем белым, под глазами легли синие полукружия.

Редактор перехватывает мой взгляд, хмурится.

- Что уставился? Следить за настроением начальства не входит в обязанности сотрудников! Гранович, есть, говорю, надо!

- Следить за настроением подчиненных не входит в обязанности начальства!

- Вот и врешь! Еще как входит!

В типографии уже темновато. Склонившись, Абрамов перевязывает гранки, сердится:

- Не видать ни шиша! Подгоните вы там этого Лешку.

- Непременно, Иван Кузьмич.

Однако я сразу же отказываюсь от своего обещания, едва переступаю порог редакции. Лена и Зайцев работают без передышки, и подгонять их сейчас стыдно.

У Леши на спине рубашка потемнела от пота. Лицо у Лены побледнело, глаза ввалились.

- Темно у них? - спрашивает Пресс.

- Да нет, не очень.

Пресс насмешливо хмыкает.

- Не очень? Ну, ну... Зайцев! На час перерыв!

- Все, Михаил Аркадьевич! - вскакивает Лена. - Кончили.

Только сейчас худенькая большеглазая девушка позволяет себе отдохнуть. Она садится на табуретку, устало положив почерневшие от смазки руки на колени.

Тяжело разгибая затекшую спину, встает и Зайцев, Он вытирает со лба пот, широко улыбается.

- Приказ выполнен!

Пресс хмурится, даже сейчас он верен своей натуре.

- Объявляю обоим благодарность!

Через полчаса за стеной несется веселое постукивание движка.

В сумерки возвращается Гулевой.

- Принимайте гостей, - еще с порога объявляет он.

- Пропащая душа, - начинает было Пресс. - Ба, Кузнецов! Какими судьбами? Кажется, полмесяца пропадали?

Вошедший-вслед за Гулевым лейтенант Кузнецов неторопливо козыряет.

- Двенадцать дней, товарищ редактор!

- Можно бы и пораньше!

- Никак не мог. Прикажете доложить?

- В номер что есть?

- Есть. Четыре корреспонденции, письма, информация и, как приказывали, подборка.

- Подборку готовьте завтра, оперативный сдать сейчас. Фу, опять от вас дегтем пахнет! Пора перелезать в валенки.

Кузнецов смотрит на свои сапоги, пожимает плечами, - Способствует сохранению кожи.

Мы смеемся.

- Ладно, ладно, - машет рукой Пресс. - Договоритесь с Метниковым о размере, оперативный - в номер.

Гулевой, докладывай. От Левашова что есть?

Гулевой достает из планшета пачку писем и отдельно - объемистый пакет, перевязанный ниткой.

- Вот почта, а это от Левашова.

- Значит, есть. Так, так... Толково. Метников, прочитайте и сдавайте в набор. Остальное - в запас. Все.

Почему так долго?

- Туда чуть пробились. По дороге бомбят. Начальник политотдела приказал дождаться вечера.

- Что в политотделе?

- Просили вас завтра приехать. Устно приказано передать: во время вчерашней бомбежки из эваколагеря бежала большая группа пленных. Большинство переловлено, отдельные группы еще бродят. На ночь выставить патрули.

- Понятно. Сейчас назначьте кого-нибудь из шоферов. Зайцева не трогать.

Покончив с текущими делами, Пресс усаживается читать военкоровские письма. Занимается он этим ежедневно, читает внимательно, не торопясь, и не было еще случая, чтобы он перепоручил эту работу кому-либо другому. Сколько бы писем ни было, они все будут прочитаны, и на каждом коротко указано: подготовить в номер, дать в подборку, написать автору...

Редактор терпеть не может, когда в такие минуты его прерывают, но сегодня, против обыкновения, нарушает свою привычку сам.

- Наш Пушкин в госпитале, - дочитав очередное письмо, сообщает он.

- Что с ним?

- То-то он давно не пишет!

- Вот слушайте, всех касается: "Здравствуй, дорогая наша газета! Пишет вам военкор Пушкин Александр Сергеевич. Вы, наверно, заругали меня, что я не шлю заметок. Сообщаю, что вторую неделю лежу в госпитале.

Малость задело мне ногу, пришлось подлечиться. Нахожусь недалеко. Скоро вернусь в часть, я тут уже хожу и даже сработал госпиталю стол, худо у них с этой утварью. Кормят - обижаться нечего, и уход хороший. Газету получаем, читаем вслух. Ребята, которые на излечении, просят, чтоб вы там что-нибудь посмешнее напечатали, охота когда и посмеяться. А еще сообщаю, что заместо себя оставил военкором Петра Гусева, да вот только душа изболелась: тугой он больно на слово..."

Отложив письмо в свою личную папку, Пресс с уважением говорит:

- Аккуратный человек! Написать ему надо. И насчет уголка сатиры правильно. Давно не давали. - Потом он смотрит на часы, зовет:

- Прохоров, Гранович!

- Да.

- Слушаю.

- Ложитесь спать. Кузнецов тоже может отдыхать.

По газете дежурим я, Метников и Чернякова. В два вас разбудят - в караул. Все.

- Спать не хочется. - протестую я. - Михаил Аркадьевич, отдохните сами.

- Но, но! Когда поменяемся должностями, тогда распоряжайся. Выполняйте приказ!

Засыпаю сразу и не могу поверить, что проспал пять часов, когда меня будят. В доме тихо. Все улеглись, и только Пресс "напоследок" просматривает уже печатающуюся газету. Он в нижней рубашке, веки у него покраснели.

- Ага, встали. Идите сменяйте Гулевого. Дежурите до пяти.

В первое мгновение темнота ослепляет: черная непроглядная стена. Стоит, кажется, сделать шаг - и непременно ударишься.

- Ну и ночка, - бурчит Гранович.

- Прохоров? - окликает совсем рядом Гулевой.

Через минуту ночь кажется уже не такой темной. Виден короткий ряд изб, пятно амбара посередине; заросший густым кустарником овраг - слева от нашего дома.

- Пока все тихо, - говорит Гулевой. - Ну, счастливо.

Граиович отправляется в противоположный конец села: он видит лучше. Слышно, как хрустит под его ногами снег. Потом шаги утихают.

Неприятное чувство неуверенности, одиночества охватывает меня. В кустах чудится подозрительный шорох.

Может быть, там немцы? Вскидываю автомат и тут же забрасываю его на плечо. Нечего трусить! Недалеко Гранович - стоит крикнуть, и он отзовется. В десяти шагах спят товарищи. А вообще какая гнусная, тишина! Хоть бы собака тявкнула.