Юность - Николай Почивалин

- Ладно, - говорит Пресс, - сдашь полосу и можешь выезжать. Надо дать несколько корреспонденции об агитаторах.

- Интересный народ есть! - оживляется Левашов. - В 85-м полку агитатор - бывший секретарь райкома партии. Бессонов. Говорит - заслушаешься! И ведь что удивительно: говорит о таком, что каждому известно. Так он всегда по-своему повернет, как открытие какое слушаешь! Сам седой, щуплый, а атаку объявят - наравне со всей ротой идет. Полковой агитатор!

- Можешь о нем написать?

- Теперь? - Левашов на минуту задумывается. - Пожалуй, могу.

- Вот и договорились, Сдашь полосу, потом статью об агитаторе и выезжаешь. И вот еще что, писатели! Не забывайте вы о скромных фронтовых профессиях. Пулеметчики, летчики - все это правильно. А вы бы когданибудь вспомнили о ездовых. О санитарах. О поварах, наконец.

Метииков, до сих пор молча работавший, вмешивается:

- Михаил Аркадьевич, оставьте повара мне. Эта героическая личность - в моем плане!

- А ты что, - поворачивается Пресс, - тоже лыжи навострил? Ну вас к свиньям собачьим, - плюну я на вас, усажу за газету и поеду по частям сам! Что я вам, каторжный - сидеть?

- Товарищ редактор! - Метников подает Прессу большую пачку подготовленных материалов. - Запас на завтра. Полоса Левашова, статья парторга роты, письма.

- Купил? - ухмыляется Пресс. - Ладно. На два часа можете быть свободны.

- Пошли искупаемся, Сергей, - зовет Левашов.

- Пошли.

На крыльце встречаемся с Машенькой. Она сегодня в легкой, из какого-то белого блестящего материала кофточке с короткими, выше локтя рукавами. Поправляя смуглыми, красиво очерченными руками влажные чернью волосы, девушка весело спрашивает:

- Купаться, товарищ майор? А мы уже.

- Да, поплескаться, - невольно улыбается Левашов.

Со мной Машенька почти не разговаривает - все еще

на что-то сердится. Никакой вины за собой я не чувствую, и подчеркнутая сухость девушки меня задевает.

- В типографии были?

- Что? - Машенька останавливает на мне какой-то обидно удивленный взгляд. - Да, была.

И уходит.

- Дуется на меня за что-то, - поясняю я Левашову.

- Машенька? Пройдет. Женщины, брат, натуры тонкие. Тут я полный профан. Прости, кстати, за нескромный вопрос: у тебя любовь какая-нибудь есть?

- Друг. Невеста.

- А-а... Ну, пошли, пошли, чего время терять.

Жара нестерпимая. Раскаленный воздух неподвижен, и только над узкой полоской прибрежной зелени переливается блескучее зыбкое марево. Гимнастерка под мышками становится мокрой. Сворачиваем в проулок, спускаемся к речке. Левашов на ходу снимает пилотку, портупею.

Противоположный крутой берег густо зарос ивняком, ольхой. Наша сторона песчаная, пологая, усыпанная мелкой колючей галькой. Левашов быстро раздевается, и вот уже его крепкое мускулистое тело легко режет зеленоватую дремотную воду.

Сбрасываю гимнастерку, снимаю очки, блаженна жмурюсь. Ветерок приятно холодит грудь, мир без очков кажется мягким, расплывчатым. На какое-то мгновение забывается о войне, теряется реальное ощущение времени и места. Вот так бы и сидеть на крупном зернистом песке, подставляя ветерку разгоряченное тело, блаженно и подслеповато жмуриться от яркого солнечного блеска.

- Давай, давай! - кричит Левашов.

Река узкая, но довольно глубокая. Говорят, она впадает в Днепр. Набрав воздуха, я опускаюсь на дпо, не достаю его и как пробка вылетаю обратно. Хорошо!..

Потом мы лежим, курим. Закинув руки за голову, Левашов усмехается:

- Поневоле Пресса вспомнишь: рай!..

И по неведомым для меня ассоциациям круто меняет тему.

- Прочитал я твой очерк о Файзуле. Вслух читал, в роте. Понравился как будто. А потом один боец спрашивает: как же все-таки этот снайпер работает? Больно легко получается!.. Понимаешь, как обернулось? О том, что у твоего Файзулы золотые глаза - хорошо. Что поэтом хочет быть - тоже хорошо. А главного, что нужно, - нет. Опыта его снайперского нет. Мимо цели бьет, понимаешь?..

Ну, что же, хотя это и досадно, но - понятно!

Левашов легко угадывает мои мысли.

- Обижаться, конечно, тут нечего. Это я тебе по-дружески, для пользы. Знаешь, что в нашей профессии главное? Умение передать полезное. Постоянный прицел на это полезное... Вот твой снайпер Файзула метко стреляет.

Расскажи, какие у него приемы. Иногда это даже мелочь, а - важно! Танкист Сидоров хорошо маневрирует - опять расскажи. Уверяю тебя, что завтра, если не сто, то пять снайперов и пять танкистов станут хоть немного, да опытнее. А это, дружище, - мертвые фашисты! Нам их еще, ой, как долго бить надо!.. Ты повернись на бок, от такого загара толку нет, погоришь.

Я поворачиваюсь, живо возражаю.

- Ну, теперь воевать не так уж долго. Второй фронт будет.

Дня три назад в газетах было опубликовано коммюнике об открытии в Европе второго фронта. Союзники обещали начать боевые действия в нынешнем, 1942 году; надежды на скорое окончание войны, по крайней мере у нас, молодых, снова возросли.

- Второй фронт? - Левашов лениво покусывает зеленый стебелек. - Второй фронт - хорошо. Но рассчитан вать, Сергей, надо больше на себя. И народ это крепко понимает. Вот я езжу по частям, вижу, как воюют. - Зеленый стебелек отлетает далеко в сторону. - Со страстью, с болью! Зубами скрипят!.. Нет, дружище, долгая эта песня! Долгая.

- А вам иногда не бывает боязно, что могут убить?

- Мне? - Левашов садится, потирает широкую, шь росшую черными колечками волос грудь. - Думал я об этом... Что же, всякое может быть - война. Я свою жизнь как на ладони держу... До двадцатого года пастухом был. Послали учиться. Потом - газета. Потом - в армии. В партию вступил... Счастье я видел, пожил. Сына вырастил - архитектор, сейчас тоже в армии. Понимаешь: это все - мое, кровное. Чего ж мне гадать: убьют, не убьют?.. Погибну знаю за что.

- А ведь жить хочется!

- Чудак! - Левашов блестит крупными зубами. - Кому же не хочется! Поживем! Давай-ка еще раз искупаемся и пойдем, В шесть занятия по пулемету...

Возвращаемся молча. Шагая вслед за Левашовым и поглядывая на его высокую, плотно сбитую фигуру, с некоторым удивлением думаю о том, что прогулка и наша не очень, кажется, связная беседа чем-то обогатили меня.

Ловлю себя на старании идти так же, как Левашов, - прямо, легко, уверенно ставя ногу на звонкую сухую землю.

...Мы стоим в типографии, ожидаем полосу. Пресс молча смотрит, как Иван Кузьмич ловко вытаскивает шилом свинцовые литеры, ставит другие. Наконец, он втыкает шило в чурбачок.

- Давай на станок.

Зина берется за край металлической доски, на которой лежит обвязанный шпагатом набор, оглядывается.

Нюра бросается на помощь, но Зина качает головой:

отойди.

- Иван Кузьмич, помогите.

- Вот так да! - удивляется Пресс. - А Нюра что?

Вон какая полная стала!

Нюра вдруг начинает плакать.

- Пополнеешь, - зло говорит Зина. - Насмеялся над девкой, а теперь в кусты!

- Что? - багровеет Пресс. - Кто?

- Известно кто! Лешка.

Нюра всхлипывает, вытирает глаза фартуком.

- Ничего не насмеялся! Жениться обещал...

- Так. Новое дело. Где он?

- За бумагой уехал! - Иван Кузьмич досадливо крякает, машет рукой.

- Ты рукой не маши! - оорушивается на него Пресс. - Вы мне с Гулевым за типографию головой отвечаете! Хватит тут посиделки устраивать!

- Нет уж, увольте! - вспыхивает метранпаж. Он нервно одергивает гимнастерку, поправляет узкий солдатский ремень. - За типографию спрашивайте - головы не пожалею! А по кустам бегать - увольте! Говорил:

добегаешься! С нее и спрашивайте! С него спрашивайте!

Не маленькие! В няньки не нанимался!

Эго, конечно, самая длинная речь Ивана Кузьмича.

- Ладно! - отступает Пресс. - Приедет - ко мне.

Леша приходит под вечер. В дверях он останавливается, подносит руку к пилотке.

- Шофер Зайцев по вашему приказанию явился!

Лицо у него спокойное, но чувствуется, что он внутренне напряжен.

- Черникова, сходите в типографию! - Пресс ждет, пока девушка выйдет, взволнованно гладит ершик.

Дверь за Машенькой хлопает.

- Бабник! - кричит Пресс. - Под суд отдам!

Леша бледнеет, порывается что-то сказать, но только плотнее сжимает губы. "Красивый, стервец!", - шепчет Метников, и я охотно соглашаюсь с ним. Собранный, тонкий в талии, широкий в плечах, Леша Зайцев стоит по команде "смирно", ничем не выдавая своего волнения. Взгляд у него открытый, прямой, на чистом белом лбу настороженно замерли черные соболиные брови.

Пресс бушует минут пять подряд. Сначала он просто ругает, потом стыдит, потом говорит о судьбе Нюры, преподнося ее в самых черных тонах, и, наконец, обрушивает на шофера целый ураган вопросов:

- Что прикажешь с тобой делать? Объявить благодарность? Обозвать тебя перед строем последними словами? В штрафную роту отправить? Что ты молчишь?

Ты что молчишь?!

- Виноват, товарищ редактор... Только обманывать ее я не собираюсь. Как сказал, так и будет. Жена она мне!