Альбер Саварюс - Оноре Бальзак

— Никогда!

— Вы женитесь на мадемуазель Сидони де Шавонкур, — повторил священник.

— Но ведь вы же знаете, она неумолима! — сказал Альбер, указывая на портрет Франчески.

— Вы женитесь на мадемуазель де Шавонкур, — в третий раз спокойно повторил священник.

На этот раз Альбер понял. Главный викарий не хотел быть замешан в планы, которые могли наконец спасти отчаявшегося политика. Лишнее слово скомпрометировало бы достоинство, сан и порядочность священника.

— Завтра вы встретитесь у де Рюптов с госпожой де Шавонкур и ее младшей дочерью; поблагодарите ее за то, что она собирается сделать для вас; скажите ей, что ваша признательность безгранична, что вы принадлежите ей душою и телом, что ваше будущее отныне связано с будущим ее семьи, что вы бескорыстны и вполне уверены в себе; наконец, что избрание депутатом заменит вам приданое. Вам придется побороться с госпожой де Шавонкур; она захочет, чтобы вы дали ей слово. От этого вечера, сын мой, зависит все ваше будущее. Но знайте, я тут ни при чем. Мое участие выражается лишь в том, что я обеспечу вам голоса легитимистов: я привлек на вашу сторону г-жу де Ватвиль, а значит, и всю безансонскую аристократию. Амедей де Сула и Вошель будут голосовать за вас и поведут за собой молодежь; госпожа де Ватвиль повлияет на стариков. Что касается моих голосов, то они обеспечены.

— Кто же воздействовал на госпожу де Шавонкур? — спросил Саварюс.

— Не расспрашивайте меня, — ответил аббат. — Господину де Шавонкуру нужно выдать замуж трех дочерей; увеличить же свое состояние он не может. Если Вошель и женится на старшей без всякого приданого, рассчитывая на старую тетку, дающую деньги на их свадьбу, то что делать с двумя остальными? Сидони шестнадцать лет, а ваше честолюбие — целый клад. Кто-то сказал госпоже де Шавонкур, что лучше выдать дочь замуж, чем снова посылать мужа в Париж проедать деньги. Кто-то влияет на госпожу де Шавонкур, а та вертит своим супругом, как хочет.

— Довольно, дорогой аббат, я понял. Когда меня выберут депутатом, я должен буду кому-то помочь сделать блестящую карьеру и тем самым сдержу слово. Я ваш сын и буду обязан вам своим счастьем. Господи! Что такое я сделал, чем я заслужил эту подлинную дружбу?

— Вы помогли капитулу победить, — сказал аббат, улыбаясь. — А теперь храните гробовое молчание обо всем. Мы, духовные лица, здесь ни при чем, наше дело — сторона. Если узнают, что мы вмешиваемся в выборы, то пуритане из левых партий, сами поступающие еще хуже, съедят нас живьем, а кое-кто из наших будет сильно нас бранить — ведь они хотят добиться всего. Госпожа де Шавонкур не подозревает о моем участии. Я доверился только госпоже де Ватвиль, на которую мы можем положиться, как на самих себя.

— Я приведу к вам герцогиню, чтобы вы благословили нас обоих! — воскликнул честолюбец.

Проводив старого священника, Альбер лег спать, мечтая о будущей власти.

На другой день, к девяти часам вечера, в гостиной баронессы де Ватвиль было, как легко себе представить, полно безансонских аристократов, собравшихся по чрезвычайному случаю. Толковали о том, что надо на этот раз участвовать в выборах в угоду семье де Рюптов. Всем было уже известно, что собравшихся познакомят с бывшим докладчиком Государственного совета, секретарем одного из министров, наиболее преданных старшей линии Бурбонов. Г-жа де Шавонкур приехала с дочерью Сидони, прелестно одетой, тогда как другая, уверенная в женихе, не стала прибегать ни к каким ухищрениям в своем туалете. Так часто бывает в провинции. Красивое, умное лицо аббата де Грансей можно было увидеть то в одной, то в другой группе; он слушал всех, как будто ни во что не вмешиваясь, но роняя острые словечки, решающие суть дела и направляющие нить разговора.

— Если старшая линия вернется, — замечал он бывшему государственному деятелю лет семидесяти, — то где она возьмет политиков?

Другим главный викарий говорил: «Берье остался в одиночестве и не знает, что делать. Будь у него голосов шестьдесят, он во многом мог бы мешать правительству, он свергнул бы не одно министерство!». «В Тулузе собираются выбрать герцога Фиц-Джемса». «Вы поможете де Ватвилю выиграть его процесс». «Если вы подадите голос за Саварюса, то республиканцы скорее будут голосовать вместе с вами, чем с партией центра». И так далее, и так далее.

К девяти часам Альбера еще не было. Г-же де Ватвиль такое опоздание показалось дерзостью.

— Дорогая баронесса, — сказала г-жа де Шавонкур, — не будем ставить столь серьезные дела в зависимость от какого-нибудь пустяка. Может быть, господина де Саварюса задерживает важное совещание, или просто вакса на его башмаках не успела высохнуть.

Розали искоса взглянула на г-жу де Шавонкур и вполголоса сказала матери:

— Она очень снисходительна к господину де Саварюсу!

— Очень просто, — ответила баронесса, улыбаясь. — Ведь дело идет о браке Сидони с господином де Саварюсом!

Розали внезапно отошла к окну, выходившему в сад. К десяти часам Саварюс еще не появлялся. Надвигавшаяся гроза разразилась. Кое-кто из аристократов сел играть в карты, находя, что такое положение нестерпимо. Де Грансей не знал, что и думать. Подойдя к окну, где пряталась Розали, он громко воскликнул, столь велико было его удивление:

— Должно быть, Саварюс умер! В сопровождении Розали и ее отца главный викарий вышел в сад. Они поднялись в беседку. У Альбера все было заперто, в окнах не виднелось света.

— Жером! — позвала Розали, увидев во дворе слугу.

Аббат де Грансей посмотрел на мадемуазель де Ватвиль.

— Где ваш хозяин? — спросила она Жерома, подошедшего к подножию стены.

— Уехал на почтовых, мадемуазель.

— Он либо погиб, — воскликнул аббат де Грансей, — либо счастлив!

Розали не успела скрыть выражения торжествующей радости, мелькнувшего на ее лице. Главный викарий эго заметил, но притворился, будто ничего не видел. «Какое участие Розали могла принимать во всем этом?» — спрашивал он себя.

Все трое вернулись в гостиную, и барон сообщил странную, поразительную, необыкновенную новость об отъезде Альбера Саварона де Саварюса на почтовых; причины этого исчезновения были покрыты мраком неизвестности. К полуночи из всего общества оставалось не более пятнадцати человек, в том числе г-жа де Шавонкур и аббат де Годенар (другой викарий, лет сорока, стремившийся получить место епископа), обе девицы де Шавонкур, г-н де Вошель, аббат де Грансей, Розали, Амедей де Сула и один отставной чиновник, весьма влиятельное лицо в высших кругах Безансона, желавший, чтобы Альбер Саварюс был избран.

Аббат де Грансей сел рядом с баронессой, но так, чтобы видеть Розали, лицо которой, обычно бледное, было на этот раз залито лихорадочным румянцем.

— Что могло случиться с господином де Саварюсом? — спросила г-жа де Шавонкур.

В эту минуту одетый в ливрею слуга подал аббату де Грансей письмо на серебряном подносе.

— Читайте, — сказала баронесса.

Главный викарий прочел про себя письмо и увидел, что Розали внезапно сделалась белее своей косынки.

«Она узнала почерк!» — подумал он, взглянув на девушку поверх очков. Затем он сложил письмо и хладнокровно сунул его в карман, не говоря ни слова. За эти три минуты он поймал три взгляда Розали; их было достаточно, чтобы догадаться обо всем. «Она любит Альбера!» — подумал главный викарий.

Он поднялся. Розали пришла в волнение. Он раскланялся, сделал несколько шагов к дверям. В следующей же комнате Розали догнала его и воскликнула:

— Господин де Грансей, письмо от Альбера?

— Откуда вы так хорошо знаете этот почерк, что различаете его на столь большом расстоянии?

Девушка, пойманная в сети собственного нетерпения и гнева, ответила словами, не лишенными величия, как подумал аббат.

— Потому что я люблю его!.. Что с ним? — спросила она после некоторой паузы.

— Он отказывается от участия в выборах, — ответил аббат.

Розали приложила палец к губам.

— Прошу вас сохранить мою тайну, как на исповеди, — сказала она, прежде чем вернуться в гостиную. — Если, нет больше речи об избрании, то не будет и брака с Сидони!

На другое утро, отправившись к обедне, Розали узнала от Мариэтты кое-какие подробности, объяснявшие исчезновение Альбера в самый критический момент его жизни.

— Оказывается, мадемуазель, утром в гостиницу «Нациопаль» приехал из Парижа старый господин в собственной прекрасной карете, запряженной четверкой лошадей, с лакеем и курьером. По мнению Жерома, видевшего, как они уезжали, это был по крайней мере князь или граф.

— Был ли на карете герб в виде короны? — спросила Розали.

— Не знаю, — ответила Мариэтта. — Ровно в два часа он явился к господину Саварону и велел передать ему свою визитную карточку. Жером говорит, что его хозяин, увидев ее, побледнел, как полотно, и велел тотчас же впустить посетителя. Дверь была заперта на ключ, и нельзя было узнать, о чем они говорили. Они пробыли вместе около часа, после чего старый господин вышел в сопровождении адвоката и позвал своего лакея. Затем Жером видел, как этот лакей вышел с огромным свертком, длиною около четырех футов, похожим на свернутую в трубку картину. Старый господин держал в руках большой пакет с бумагами. Господин Саварюс был бледен, как смерть; его вид внушал жалость, а ведь он всегда держится так гордо, с таким достоинством! Но он обращался со стариком почтительно, точно имел дело с самим королем, проводил его вместе с Жеромом до кареты, уже запряженной четверкой лошадей. Курьер уехал раньше, ровно в три часа. Хозяин Жерома отправился прямо в префектуру, а оттуда — к господину Жантийэ, у которого купил старую дорожную коляску покойной госпожи Сен-Вье; затем он велел на почте приготовить ему лошадей к шести часам. Он вернулся домой, чтобы уложиться, написал, кажется, несколько писем; затем приводил в порядок дела вместе с господином Жирарде, который пришел к нему и оставался до шести часов. Жером отнес записку к господину Буше, где его хозяина ждали к обеду. Наконец, в половине восьмого господин Саварон уехал, оставив Жерому жалованье за три месяца вперед и велев ему искать себе новое место. Ключи он отдал господину Жирарде, которого проводил домой, и съел у него тарелку супа, так как господин Жирарде в это время собирался обедать. Садясь в карету, господин Саварон походил на мертвеца. Жером, конечно, провожал хозяина и слышал, как тот сказал почтальону: «На Женевскую дорогу!»