Фарландер - Кол Бьюкенен

По крайней мере, именно такое толкование давали верховные жрецы, хотя Белиас считал это полной чушью. Сам он к концу долгой ночи посвящения чувствовал себя преотвратительно. Другие, более крепкие духом, священники повторяли ритуал еще не раз, по-видимому стремясь довести до совершенства свою божественную плоть, но Белиасу хватило и одного испытания. Он не только не повторял церемонию Кулла, но и старался не вспоминать о своем участии в ней. О том, через что ему пришлось пройти, чтобы получить заветную мантию, первосвященник Скара-Брей не рассказывал никому, даже членам семьи.

До сегодняшнего вечера Белиасу и в голову не приходило, что его неверие в фундаментальные положения религии Манна может иметь какое-то значение. Он был амбициозным священником-перебежчиком, служителем религии, которую заботили не жертвенность или бескорыстие, но исключительно власть и самообожествление, а потому и мошенником себя в общем-то не считал.

Тем более любопытно, что теперь, сидя за обеденным столом с явными фанатиками из Коса — истинными священниками во всех смыслах этого слова, бритоголовыми, с изуродованными пирсингом лицами, — он вдруг ощутил себя шарлатаном. И именно эта мысль билась в его голове каждый раз, когда Белиас поднимал глаза и с нарастающим ощущением тревоги оглядывал разворачивающуюся перед ним сцену.

Что они сделают с ним, если заподозрят в неверии?

Чем дальше, тем больше им овладевало раздражение. Вино сносное, еда терпимая, но весь последний час он чувствовал себя так, словно обедал с мертвецами, настолько скучным, пресным был разговор за столом. Не в первый уже раз за последние шесть месяцев Киркус пожалел, что не может прямо сейчас вернуться в Храм Шепотов, к своим ровесникам.

Ход мыслей нарушил донесшийся снаружи резкий крик. Скорее всего, кого-то из новых рабов пришлось призвать к молчанию плетью.

— Самое время, — пробормотал Киркус, подливая вина. Развязное поведение за столом было отчасти демонстрацией, на самом деле он только притворялся избалованным невежей. А что еще делать, когда больше развлекаться нечем?

Брошенная реплика осталась без ответа. За столом царило все то же унылое молчание.

Некоторое время Киркус раскладывал должным образом приборы, а добившись идеального порядка, вздохнул и стиснул зубы. Если он в самое ближайшее время не сделает что-нибудь, чтобы рассеять скуку, то наверняка сойдет с ума.

Кира и первосвященник обменялись парой фраз о реке и о том, насколько далеко отсюда Птичье озеро. Белиас едва успевал вытирать выступавший на лбу пот.

— Мне скучно! — снова крикнул Киркус, на этот раз громче, но не настолько громко, чтобы заглушить едва тлеющий за столом вежливый разговор.

На этот раз, однако, ему удалось отвлечь дочь первосвященника от тарелки со свежим лососем. Повернувшись, она возмущенно посмотрела на него. За все время обеда их глаза встретились впервые. Он картинно ухмыльнулся — сначала ей, потом ее жениху, этому прилизанному барышнику, который, казалось, прежде и не замечал присутствия гостя и лишь теперь удостоил его беглым вниманием. В следующую секунду пара, обменявшись взглядами, вернулась к своим тарелкам. Их что-то связывало, этих двоих.

Наверное, порет ее как жеребец, когда родителей рядом нет, мрачно подумал Киркус. И тут же вспомнилась Лара; в последний раз они знатно повеселились. Ненасытная в постели, она изматывала его, загоняла на высоты, о которых он и не знал раньше.

Воспоминание опустилось свинцовым шаром в низ живота, вытолкав на поверхность другие. Вечер, проведенный с Кирой в полутемной прохладной комнате, ее постоянные упреки, напоминания о вещах, которые он предпочел бы забыть, о которых просто не мог думать, когда мысли были заняты только Ларой. Только одно было важно: запах ее кожи, гладкой и упругой; звук ее смеха, чистый и мелодичный; образ ее совершенного лица, влажного, раскрасневшегося — под ним или над ним; ее порывистость и неизменная бодрость и веселость.

— Малышка Лара никогда не сможет стать твоей гламмари, — без обиняков объявила старуха после того, как битый час объясняла, что только женщины Манна владеют богатством и влиянием своих семей, поскольку только они сохраняют и передают из поколения в поколение древнюю кровь. — Вот о чем ты должен помнить в первую очередь, а не о том, кто лучше тебя ублажает, — с укоризной добавила она. — Родственники Лары уже в нашем лагере, не забывай об этом. Ты должен выбрать супругу с таким расчетом, чтобы укрепить наши позиции, а значит, из влиятельной семьи, которую мы желаем привлечь на свою сторону. Лара никогда не станет для тебя большим, чем уже есть, и вы оба должны этим и довольствоваться.

Киркус обругал тогда старуху, предложил не совать нос в его дела. Ларе о том разговоре он не рассказал — а как о таком расскажешь? Как-нибудь сама узнает.

В ночь, оказавшуюся их последней — хотя об этом знала одна только она, — Лара была кокетливой и игривой. Проведя в любовных играх несколько часов, они вдруг поспорили из-за какой-то мелочи, какой-то пустячной оговорки, о которой он и вспомнить теперь не мог. В конце концов Лара убежала, крича, что никогда больше не заговорит с ним, а он только посмеялся над ее истерикой, не зная еще, что потерял любовницу.

На бал, проводившийся несколько дней спустя, она явилась с новым кавалером, тупицей Да-Раном, гордо вырядившимся в парадные доспехи со всеми полагающимися ленточками и еще не зажившим шрамом на щеке, полученным на той же неделе при усмирении каких-то северных племен.

На Киркуса в тот вечер Лара даже не посмотрела.

Ни разу.

Эта девчонка, Рианна, так поглядывала на своего жениха, что Киркусу делалось не по себе. Будь он склонен к самоанализу, наверное, распознал бы в глодавшем его чувстве ревность. А так оставалось только сидеть, мрачнеть да смотреть на все злыми черными глазами.

Пока она ела, одна ее рука оставалась под столом. Присмотревшись, Киркус обнаружил, что эта самая рука совершает ритмические движения, столь осторожные, что заметить их было почти невозможно. Хмыкнув, он неверным жестом пьяного смахнул салфетку на пол и, нагнувшись за ней, скользнул взглядом по ногам обедающих. Так и есть. Тонкая белая ручка нежно поглаживала любовника по бедру, пробираясь все выше и выше.

Киркус подобрал салфетку и выпрямился. Посмотрев на девушку еще раз, он как будто увидел вдруг другого человека. Увидел и усмехнулся. Взгляд его, задержавшись на ее худеньком теле под зеленым платьем, на выпяченных вызывающе тугих грудях, на высокой, с изгибом, лебединой шее, перешел на гордое, нежное личико, выбеленное, подкрашенное и обрамленное буйной кроной огненно-рыжих волос.