Палестинские рассказы (сборник) - Влад Ривлин

Старшие покрикивали на них, запрещая говорить с солдатами. Да и мы сами не поощряли столь панибратского общения. После окриков взрослых дети переставали задавать вопросы, но собравшись вместе, смотрели на солдат с недетским сарказмом. В такие моменты они были похожи на ещё неокрепших волчат, которые пока лишь примеряются к своей жертве. В их глазах не было страха, лишь какое-то недоброе любопытство. Мы не были здесь гостями, и они лишь вынужденно терпели нас.

По уже установившейся традиции мы делились с местными продовольствием. Таков обычай – если мы находимся в доме, то его жители получают то же, что и мы. Сыновья Мухаммада уже давно не работали. С тех пор, как началась эта война, работы не стало. Сам Мухаммад был уже стар, да и большая часть принадлежавшей ему земли была занята армией. Ни ему, ни членам его семьи нельзя было покидать дом, пока мы здесь. Я лично приносил им еду, но они ни разу к ней не притронулись. То, что я приносил, так и осталось лежать нетронутым, всё на том же месте, где я оставлял упаковки с едой. Когда мы покидали дом Мухаммада, дети всё так же смотрели нам вслед, будто ещё не окрепшие волчата.

Вечность

Мы охраняли строительство нового еврейского поселения на Западном Берегу. Моё внимание привлёк один из местных жителей, с близлежащего холма смотревший на нас. Он взирал на всё вокруг, будто Гулливер на лилипутов – пожилой араб, сидевший прямо на камне под открытым солнцем и как будто не замечавший его лучей. Со своей возвышенности он спокойно наблюдал суету за забором, отделившим его от земли, где его деды и прадеды возделывали оливки и где покоились все его предки. Там, за бетонным забором, суетились строительные подрядчики и утюжили землю могучие бульдозеры, возводя торговый центр и дома для тех, кто считал эту землю своей. Казалось, никто не смел потревожить его величавого спокойствия: ни мощные бульдозеры, ни всемогущие подрядчики, ни безжалостное солнце. Здесь всё было его – и каменистая земля под ногами, и это солнце, и весь мир вокруг. Он был абсолютно спокоен, потому что твёрдо знал – какие бы высокие заборы ни строили те, кто считал эту землю своей, какими бы мощными машинами ни утюжили землю, и как бы ни охраняли их вооружённые солдаты, рано или поздно все они исчезнут с этой земли. Так было со всеми, кто приходил сюда до них. Они тоже строили города и крепости будто на века. Но время шло, и лишь груды камней и останки ржавого железа оставались от некогда могущественных завоевателей, а по развалинам когда-то неприступных крепостей теперь беспрепятственно сновали туристы. Они приходили и уходили – эти грозные завоеватели. А он оставался – смуглый крестьянин с грубыми могучими руками, привычными к любой работе. Все они покопошатся здесь, как муравьи, и исчезнут навсегда вместе со своими бульдозерами. А он, его дети и внуки снова будут выращивать оливки на этой земле. Потому что он был здесь и будет всегда. Когда пришло время молитвы, пожилой араб расстелил небольшой коврик и стал молиться. Так он молился каждый день. Перед восходом солнца и в полдень. После полудня и на закате. Ночью и потом снова перед восходом. Молился там, где заставала его молитва. Так же, как молились все его предки. Он был совершенно спокоен, потому что твёрдо знал, что нет другого Бога кроме Аллаха, что Мухаммад – его пророк, и что эта земля принадлежит ему. Всё остальное было преходящим. Как и эта бетонная стена, которой сейчас пытались отгородить его от принадлежавшей ему земли…

Мирьям

Моя родная тётя Мирьям выдалась и характером, и внешностью в своего отца – моего деда. Высокая, крупная, с широкой костью, она никогда не была красавицей, но несмотря на это и в юности, и позднее у неё было немало поклонников. Как и отец, она обладала независимым характером и острым проницательным умом и во взаимоотношениях никогда и никому не делала скидок. Будучи профессиональным психологом, Мирьям, наверное, и сама не подозревала, как влияет её профессия на отношения с окружающими. В разговоре с человеком суровый взгляд её тёмно-синих глаз, казалось, сразу же проникал в самую глубь души собеседника, безошибочно находя самое сокровенное. Ложь и малодушие вызывали у неё отвращение – не сам человек, а гнойники в его душе. Эти гнойники она вскрывала решительно и безжалостно, за что многие считали её излишне суровой и потому побаивались.

– Меня ты можешь обмануть, – говорила иногда она пациенту, – но себя-то ты не обманешь. Поэтому подумай, зачем тебе нужно обманывать самого себя!

Своими вопросами она брала пациента в тиски и, как гной, выдавливала из него ложь, страх, лицемерие…

Я никогда не забуду, как она выжигала в моей душе себялюбие и презрение к другим людям, которых я, сам того не подозревая, считал ниже себя… Однажды я избил палестинского подростка за то, что он, воспользовавшись моей снисходительностью, несколько раз пытался меня обмануть. Меня мучил жгучий стыд за содеянное, но в глубине души я считал себя жертвой собственного благородства и к Мирьям пришёл лишь для того, чтобы она оправдала меня в собственных глазах. Но в разговоре с ней я испытал стыд – настоящий стыд. Глаза её сверкали от гнева, и после её слов я пришёл в ужас от собственной низости. Я был убит и раздавлен разговором с ней. Так мне казалось тогда… Но потом я понял, что раздавлен был не я, а ядовитые ростки себялюбия и чувства собственного превосходства над другими. С тех пор я ни разу не поднял руку на слабого. Суровой она была далеко не со всеми. С теми, кто по-настоящему нуждался в её внимании, она бывала предупредительной, мягкой и даже по-матерински заботливой. Как правило, это были люди, сомневающиеся в себе и очень одинокие, что она моментально чувствовала. За эти душевные качества и непростой характер одни любили и боготворили её, а другие ненавидели и боялись. Кроме сильного характера, у неё были поразительный по проницательности ум и не менее удивительные аналитические способности.

Учиться она начала относительно поздно даже для наших мест, где юноши и девушки начинают учёбу после двадцати. Но за десять лет учёбы в университете она умудрилась получить сразу несколько специальностей и защитить докторскую по психологии. Почти сразу же после защиты докторской ей предложили работу в Боснии, и два года она работала с женщинами, подвергшимися изнасилованию во время войны. В её группе были и мусульманки, и христианки. Как ей удалось объединить этих женщин, никто не понимал, все только изумлялись. Сама же Мирьям считала, что ничего удивительного в этом нет: одна, общая на всех, беда людей объединяет.

После работы в Боснии её приглашали в различные государственные учреждения и крупные частные компании. Как специалист она была настолько востребована, что окружающие недоумевали, где она берёт время на самые простые человеческие потребности – например, на сон. О том, есть ли в её жизни кроме работы что-то ещё, никто даже и не спрашивал: все были уверены, что кроме работы её больше ничего не интересует. Она действительно работала буквально сутками. Даже с близкими Мирьям общалась большей частью по телефону и нередко говорила заплетающимся от усталости языком. Но, когда она появлялась на работе, никто даже не мог предположить, что у неё позади напряжённая бессонная ночь. Энергичные движения, моментальная реакция, мгновенный анализ ситуации… Реакция у неё была как у кобры: она моментально схватывала любую ситуацию, цепко выхватывая самую суть. На работе ли, дома – всегда она обдумывала и анализировала проблемы других людей, и на упрёки матери в том, что она совершенно наплевательски относится к себе самой, Мирьям отвечала, что это специфика её работы: ненормированный рабочий день.

Каждым своим пациентом она занималась не по часам, как другие специалисты, а в соответствии с тем, сколько времени требовалось пациенту для решения его проблемы. Может быть, поэтому все рвались именно к Мирьям. Впрочем, попасть к ней было почти немыслимо. Она сама выбирала наиболее сложные случаи – тех, кто больше всего нуждался в помощи. Как она находила время для каждого, не знал никто. Различные государственные учреждения и частные компании буквально разрывали её на части: тётю считали непревзойдённым экспертом и хотели, чтобы интервью с кандидатами на ответственные должности проводила только она. И действительно, достаточно ей было лишь посмотреть на человека – и он рассказывал о себе такое, о чём не стал бы говорить больше нигде. Она мгновенно чувствовала фальшь в словах, по еле заметному жесту могла точно определить состояние или истинную реакцию собеседника. От неё не могло укрыться абсолютно ничто. В начале разговора она смотрела собеседнику прямо в глаза и говорила при этом холодно, что придавало всему её облику особую суровость. В зависимости от того, что говорил собеседник, Мирьям либо смягчалась, и взгляд её становился приветливым и доброжелательным, либо наоборот – от неё как будто начинало веять ещё большим холодом, как от железа, и её тёмно-синие глаза приобретали цвет стали, холодно и безжалостно буравя собеседника. Ложь всегда вызывала у неё гневную реакцию. Но ещё больший гнев и неприязнь вызывали попытки собеседника подстроиться под её требования или ожидания. Горе было тем, кто пытался сделать подобное в разговоре с ней!.. Вид у неё был всегда весьма суровый. Она и с пациентами своими работала как хирург, решительно вскрывая все душевные раны. Но была она не бездушным врачом, а именно врачевателем душ. Что и говорить – она умела врачевать душевные раны. Перед ней открывалась головокружительная карьера, и она, наверное, многого бы добилась в жизни, высоко поднялась бы, если бы приняла хотя бы одно из многочисленных заманчивых предложений работодалетелей и стала бы, например, начальником отдела кадров в одной из крупных компаний или в министерстве. Но перспективам головокружительной карьеры она предпочла работу в общественных организациях и образовательных проектах. На жизнь она зарабатывала себе как фрилансер, и этих денег ей вполне хватало на безбедную жизнь, хотя всё это были крохи по сравнению с тем, что она могла бы иметь. Впрочем, по поводу упущенных ею возможностей сокрушались родственники и друзья, а сама Мирьям, похоже, была совершенно равнодушна и к карьере, и к деньгам. Она всегда держалась скромно и старалась быть как можно незаметней среди людей, но слава сама находила её повсюду. Ей завидовали друзья, и недруги: «Мне бы её способности и возможности!» Со стороны казалось, что всё само идёт ей в руки. Но это было не так. Детство у неё было суровым. Дед был служакой и бессребренником и в семье завёл порядок как на военной базе. Он привык чувствовать себя в семье диктатором, и моей кроткой бабушке нередко доставалось от него. Дед никогда не поднимал на жену руку, но был скуп на ласку и щедр на недовольство и попрёки. Бабушка всё терпела и изо всех сил старалась угодить мужу. Дед воспринимал такое отношение как должное и с женой вёл себя как со служанкой. Мирьям была единственной в доме, пытавшейся оспорить беспредельную власть отца. Ещё будучи совсем ребёнком и самой младшей, она встала на защиту матери. Она ничем не уступала пацану и во время детских конфликтов отчаянно дралась с мальчишками, в отличие от моего отца, который в этом возрасте был пугливым и плаксивым ребёнком. Нередко она первой начинала драку, если чувствовала несправедливость. Дралась она с такой яростью, что нередко здоровые жлобы оборачивались в бегство. Во время драки она была похожа на кошку, отчаянно защищавшую своих котят: Мирьям царапала в кровь лицо противника, пинала его ногами и больно кусалась. Конфликтные сцены между родителями она наблюдала молча, а потом, когда страсти утихали, вдруг подходила к деду и спрашивала: