Дорога в два конца - Василий Масловский

— Григорь Поликарпыч! — вмешался Казанцев. Он присел у лестницы, обернулся к Гришке. — Ты помоложе чуток. Помоги поставить. Отрухлявел, не влезу без лестницы на скирду.

Гришка глянул в желтовато мерцавшие в хитроватом прищуре глаза Казанцева, помог поставить лестницу, ушел подальше от скирды к нетронутым копнам. На глазах вскипали слезы, вытер кулаком длинный, вечно сырой нос. «Откажусь, будь оно проклято все. Один черт никто не понимает, что я заслоняю их». Гришке не хотелось признаваться, что не чужой покой оборонял он, а утолял свое давнишнее желание пожить всладость, ни о чем не думая, ни о чем не печалясь. Одолели каждодневные заботы, как стачать два конца в жизни. Жена попалась не увертливая, с самого венчания мучится по-бабьему, трое детишек. Надоело маслиться на чужое счастье, захотелось самому пожировать.

Гришка оглянулся на скирду, где, спаянные чем-то общим, гудели, работая, бабы, подростки, старики, подкинул плечом ремень карабина и, чувствуя себя незаслуженно и кровно обиженным, стал спускаться к яру, на дорогу к хутору.

Казанцев проводил его взглядом до самой дороги, перекинул сноп поближе к краю.

— Человек он никудышный. От него и в колхозе проку мало было, а не трогать бы его. Зараз он на своем месте.

— В районе, слышно, лютуют эти самые полицаи. У нас бог миловал — и на том спасибо. Углы, углы выкладывай надежней, чтоб не затекла. — Желтоватое монгольское лицо Галича в степи посвежело, обуглилось, закурчавилось многодневной жидкой бородкой. — Клади, чтоб до наших достояли.

— Ты думаешь? — радостно оживился Казанцев и оглянулся мысленно на недавнее, а будто уже слинявшее довоенное время. — Так-то бы козырь в нашу масть, Селиверстыч. — Шевельнул плечом, отодрал приставший к рубахе репей.

Галич погасил улыбку в раскосых глазах, снизил голос до шепота:

— Зимой как пить дать. Верь олову. — Скуластое лицо, будто оттаивая, дрогнуло усмешкой. — Замах у них и широкий, да не рассчитали сук-кины сыны. Румынами да тальянцами фронт латают, а выше Калитвы мадьяр посадили. Говорят-то они и много, да брешут все. А от хорошей жизни брехать не будешь. — В косом разрезе из-под жидкого навеса бровей блеснуло злобное торжество.

— Ох, Матвей, Матвей. — Казанцев перекинул сноп, придавил вилами, глянул: ладно ли?

— Молчи, Данилыч, молчи! Не та собака страшна, какая лает, а та, что молчит. С бреху да ругани пошлин не берут.

— Они и коров запретили брать со двора и резать. А берут и режут. И что ты сделаешь.

— На Богучаровском шляху машины подрываться стали. — Старик Воронов пожевал сизыми губами, рукавом рубахи убрал капли пота с навеса бровей.

Подошла арба со снопами, и разговор оборвался.

Зной сник. Степь поблекла.

У далекого горизонта она сливалась с синью неба, круто обламывала края свои и вся дрожала и струилась в текучей мглистости.

У Козловского яра, где на арбы накладывали Варвара Лещенкова и Марья Ейбогина, низкий грудной голос запел:

Солнце низенько,Вечер близенько…

— Как в старые времена, — вздохнул Воронов, задрал растрепанную бороду на скирду. — Что-то давно не слышно от тебя про козырь в нашу масть, Казанцев.

— Плохо слухаешь, Севастьяныч. — Казанцев уловил немой вопрос в глазах старика, снял картуз, обмахнул им градом сыпавший пот с лица, приставил было вилы к ноге, но тут же поплевал на ладони, нанизал молодцеватый, будто кушаком по шубе перехваченный, ядреный сноп. — Хорошие новости, Севастьяныч, зараз на ушко и шепотом. — В голосе прозвучало что-то безрадостное и предостерегающее. — А что ты будешь делать?

— И скажи, как доразу выцвело, слиняло все. — На костистого, в облипшей, мокрой на плечах и спине рубахе Воронова было жалко смотреть. — Боже ж ты мой, боже мой, — помотал головой и выронил он слезливо.

С затрушенной золотистой соломой дороги по дну яра на бугор неожиданно вымахнул и стерней погнал к скирде всадник. За вскинутой оскаленной мордой коня его не видно было: лежал на конской шее. У скирды, не выпуская повода, на землю скатился Сенька Куликов.

— В хуторе обоз немецкий! По хатам шастают! Беженку Гавриловны к себе потянули и дядька Пашу́ убили! — разом выпалил босоногий, в расхристанной рубахе хлопец.

— Ах, тудыть их мать! Бросай! — взвился крик.

— Мы тут надсаживайся на них, а они семьи наши!..

Груженые арбы опростали прямо на землю, разместились в них и галопом погнали к хутору. Все произошло быстро, слаженно. В несколько минут степь сиротливо опустела. На скирде, как вскинутая к небу рука, торчал черен забытых вил.

Часов около пяти вечера в хутор с бугра серой змеей спустился обоз. Втянувшись в улицу, обоз завернул к базам. Первыми к базам на толстозадых конях проскакали несколько верховых. Возы солдаты расставили быстро, распрягли коней и бросились по дворам. Над хутором резанул поросячий визг, как от лисицы или хорька, подняли гвалт куры. Теперь с этого начиналось появление хоть сколько-нибудь значительной немецкой части. Все они набили руку на грабеже, бойко лопотали: «Матка, млеко! Матка, яйка! Матка, шпек!» Переводчик не требовался. Непонятное втолковывалось кулаками, палками, прикладами, а то и как-нибудь похуже.

Попавших под руку подростков и мужиков обозники угрозами и криками пригнали к базам и заставили раскрывать еще желтую, только в прошлом году перекрытую соломой овчарню.

— Шнель! Шнель! — лязгало по всему хутору и у овчарни ставшее уже привычным слово.

Распоряжался всем багровый тучный офицер. Он, не умолкая, бормотал проклятия, наблюдая нарочито бестолковую, как ему казалось, возню русских мужиков, покрикивал на своих солдат.

Мужики знаками объяснились с офицером, сходили домой за вилами. Ейбогин — Паши́ — как раз краем выгона шел ловить телка, оборвавшегося в огороде. Боялся, как бы тот не угодил немцам в котел.

— Рус, ком! Ком! — окликнул его белобрысый немец с дороги и замахал рукой.

Паши́ сделал вид, что не слышит; размахивая рваным недоуздком, ускорил шаг.

Чтобы не бегать, немец выстрелил в воздух, а потом по кукурузе впереди Паши́. В кукурузе жалобно «мекнуло», и на выжженный выгон рывками, занося зад как-то вбок, вылетел пятнистый телок Паши́. Увидев человека, телок кинулся к нему, ревнул жидким баском, как это делают взрослые быки на кровь, но тут же взбрыкнулся, упал и быстро-быстро засучил ногами, соскребая гребешковыми копытцами с черствой земли чахлый степной полынок и жесткую жухлую щетину травы.

— Что же ты наделал, сволочь! — Паши́ теперь понял, что кричат ему.

— Сволош?.. Сволош? — удивленно повторил несколько раз, видимо знавший это слово немец. — Сволош! — Кожа на скулах его натянулась, побелела.

Переменил руки с автоматом на животе, поднял сапог, метя Паше́ в пах. Паши́ ловко уклонился, и, не ожидавший такого маневра, немец упал. Новая очередь лежачего немца сорвала с Паши́ картуз, и Паши́ от испуга тоже упал. Немец вскочил, ударил Пашу́ сапогом в живот, голову и, увидев кровь на разбитом лице, брезгливо плюнул и ушел.

Сенька видел все это с крыши овчарни, где орудовал вилами вместе с мужиками. Улучив момент, Сенька нырнул в пролом на чердаке овчарни, а потом по бурьянам - в забазье, где паслись лошади.

Немцы застелили снятой соломой земляной пол база, где недавно ночевали пленные, поставили туда своих битюгов и снова, пока светло, рассыпались по дворам. Беженку Гавриловны отделили от детишек и поволокли в сарай, где по переруб лежало сено. Бедная женщина голоснула, пока тащили через двор. В сарае зашлась криком, затихла. Оборонять никто не кинулся. Боялись. Да и своего горя хватало, хоть захлебнись.

У Лукерьи Куликовой пьяный фельдфебель вздумал поохотиться из автомата на гусыню с двумя гусенками. Гусыня, теряя перья, с криком металась между плетнями и постройками, немец палил длинными очередями и все никак не мог попасть. На пороге избы жались перепуганные насмерть детишки.

— Слава богу, — встретила Филипповна старика. — Забегали и к нам. Наши почеркотали что-то с ними по-своему, и те ушли. Сами, значит, трескают, а других не пускают. Черный старался особенно.

— Да нехай трескают, хоть полопаются, — в каком-то отчаянии махнул рукой Казанцев. В горле булькала и клокотала неизлитая злоба. — Куда денешься? — Он с ожесточением воткнул вилы у входа в сарай, повернулся лицом к огороду.

На пологих скатах кургана Трех Братьев в желтом закате млела нетронутая пшеница. На хутор ложились душные сухие сумерки, но огня никто не зажигал. Все хаты были темны. С того конца хутора донесся задушенный дикий и долгий крик. Казанцев вздрогнул. Спина похолодела. Крик повторился, отчаянием и ужасом повис над хутором.

— Над бабами смываются. О, господи! Мело им горюшка, бедным.

— Не квели душу! — скреготнул зубами Петр Данилович, снял картуз и в каком-то исступлении впился взглядом в сивую мглу яра.