Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - Владимир Кантор

Но, с другой стороны, если Флинт — это бред, значит, я по-прежнему сильно болен и не стыдно позвать сестру, чтоб помогла дойти до палаты. Надо только сил побольше и воздуху набрать, чтоб крикнуть громко. Иначе не услышат. Но стало стыдно. Если могу громко крикнуть, могу и в коридор потихоньку выйти. Я встал и чуть не снес последний еще уцелевший писсуар, во всяком случае, ударился об него ногой. Боль от удара привела меня в себя. Стоя над ним и опершись обеими руками о стенку, я справил малую нужду, едва ли не в первый раз совершив это дело не в пол-литровую банку. И, стараясь ступать твердо, чтобы опять не закружилась голова (schwindelfrei, как любил повторять это слово Ницше Ванька Флинт), я покинул «туалет типа сортир», придерживаясь, правда, все время за стенку, но не забыв выключить за собой свет.

В коридоре по-прежнему был полумрак, горела только лампочка вдали, у медицинского поста. За окнами все еще стояла тьма, но привычный к нашей зиме глаз мог уже различить слабое посерение этой темноты. Скорее в постель — если не спать, то хоть полежать с закрытыми глазами! Сестры и санитарка тетя Дуся продолжали болтать. Странное акустическое устройство было у этого коридора: до меня доносилось практически каждое их слово.

— Слышь, Сибилла Доридовна, — говорила тетя Дуся, — как ты на меня карты раскинула, еще на кого-нибудь кинь. Страх как интересно. Про меня всю правду сказала. Как сказала, так и есть. Ну а еще!

— Ну на кого вам? — пыхнула сигаретой Сибилла.

— А на себя ты не можешь? — спросила Наташка. — Как у тебя дела-то с Анатолием Александровичем разрешатся? Про мужиков всегда интересно.

— На себя не могу. Не получается. Хочешь, на твоего дипломата кину?

— Да не, не стоит стараться. Все равно не сладится. А так — ничего особенного, — возразила Наташка.

— Попробовала — и не понравился?

— Ну мужик как мужик, и не больше у него, и вкус обычный.

— А тебе Балдоху подавай!

Они обе вдруг прыснули, как молоденькие девчонки, впервые услышавшие что-то сексуально-запретное.

— Да ладно тебе смеяться! — сказала, успокоившись первой, Наташка. — Ты сама-то как думаешь про Анатолия Александровича? Все же мужчина солидный, с дипломом, верующий, с грехом борется.

— С чем борется, на то и напорется! — зло сказала Сибилла, тоже враз перестав смеяться. — Я сама теперь к этому руку приложу. Кузьмина, говорит, на операционный стол, а сам к бабе его клеится. Больные уже болтают! Не понимает, что любовь не берется, а дается. И эта любовь не Татю, а другому уже отдана. И как раз поперек дороги ему станет. Да и я помогу. Ему не о грехах рода людского, а о своих не мешало бы теперь подумать. Одно обидно — все равно вывернется змей мой трехглавый. А ведь достаточно, чтоб одна голова уцелела, две другие сразу отрастут.

— Это о каком же драконе ты, девушка, сообщаешь? Нынче их время прошло. Нынче наука и предсказатели такие чудеса придумали, что и драконов не надо, все равно скоро конец света, — заметила тетя Дуся.

— И когда же? — хихикнула Наташка, прикрыв рот ладонью.

— Зря смеешься, Наталья, спохватишься — поздно будет. А люди правду говорят, что на днях конец света. Страдамус предсказал, что вначале в России власть изменится, а потом сразу и конец света.

— Да ладно тебе, тетя Дуся, — усмехнулась и Сибилла. — Ты так же боялась, что ось сдвинется и на Земле полюса переменятся. Не переменились. А если б и переменились, то тебе-то что?

— Нет, девушки, что ни говори, а все сбывается. Вот вчера у меня холодильник отказал, а работал без перерыва уже лет десять. Потом на рынок пошла, заплатила за банку тушенки, а дома оказалось, что это банка сайры. Вот и говорите! Нет, видите, все сбывается. И у вас покойник сегодня в ночь.

— Погоди, тетя Дуся! Ну, сбывается, сбывается, но не сбудется. Это я, Сибилла, тебе обещаю. Но знаешь, Наташка, меня на самом деле очень интересует: почему Татя, Шхунаева и еще одного нашего врача — Медового — вместе я никогда не видела? Даже я. И, кажется, никто не видел. Как у них так получается — ума не приложу. По штатному расписанию они все трое есть. А так все время врозь. Но друг за друга стоят насмерть.

Голова у меня разболелась от этих речей. Кроме ощущения ерунды и бессмыслицы их слов и моего подслушивания, ничего другого я из их разговора не вынес. Вернувшись в палату, я положил Славкину зажигалку на место и плюхнулся в койку. И долго лежал с открытыми глазами. Почти час. А может, больше. За окном рассветало. Сон не шел ко мне. И стало даже как-то все равно. Хотя, наверно, временами я впадал в забытье. Во всяком случае, разбудил меня Славка. Он ворочался, потом сел, потом начал бормотать, что не помнит, куда сунул сигареты. Не удержавшись, я сказал, что они на тумбочке, там и зажигалка и что ночью я у него одну стрельнул. Он, не поворачиваясь ко мне, еще шарил в своей одежде, потом повернулся и сказал:

— На какой такой тумбочке? В шароварах они у меня, и зажигалка там же. И три штуки как были, так и остались. Ты, Борис, перенервничал этой ночью, от бессонницы тебе все и привиделось.

Почти весь день 9 января я проспал. На секунды выбираясь из сонного провала, я слышал, как Славка руководит решением очередного кроссворда. Но, не вступая в игру, тут же снова засыпал.

Финал

Как так, уже финал? Ведь только что увертюра была! Да, дорогой читатель, все как в жизни. Только успел родиться, жениться, что-то сделать, как уже и гроб стоит. Но гроб у нас уже был. И вопреки Ваньке Флинту я расскажу о другом — о том, как выбираются из полумертвого дома. Это добавляет еще штрих к картинке русского безумия, находя предел в его беспределе.

Утром 10-го я проснулся отдохнувшим, более того, все предыдущие дни казались мне как бы оставшимися в дурном сне. И утро за окном было не пасмурным, а по-январски темным и зимним: шел легкий снежок. И снежинки садились на окна совершенно рождественско-новогодние. На месте Глеба лежал новый больной, приблатненный мужик с двумя передними золотыми зубами. Славка, голый по пояс, стоял перед умывальником и брился, намылив щеку просто мылом. Свежевыбритый Юрка сидел на кровати и читал более или менее свежую газету, видимо, принесенную вчера его женой. Дедок Фаддей Карпов тоже сидел у тумбочки, поставив свои банки рядом на койку, и что-то прилежно заносил в школьную тетрадку шариковой ручкой. Только Паша выглядел еще более исхудавшим, толщина его совсем пропала, а глаза были воспалены. Он все так же лежал — руки под голову — и глядел в потолок. Похоже, температура все держалась, и он отчаивался.

— К тебе жена вчера с дочкой приходили, — оторвался от газеты Юрка. — Но будить тебя не стали. Просила передать, чтоб не беспокоился, что она непременно до десяти сюда придет. Вон еду оставили на тумбочке.

А я почему-то и не беспокоился. Вот есть хотел — это да.

Выпив полбанки овсянки, я почувствовал прилив сил. И ушло всякое чувство страха. Поглядел на часы: без четверти девять. Что-то произойдет сегодня, но не сладить им со мной! Я встал и отправился в туалет. Шел я, уже не держась за спинки кроватей, довольно твердо.

— Ишь ты, пошел, да ловко так! А то все ковылял, — обернулся ко мне Славка. — Тебе не на операцию, а на выписку надо.

— Так и будет! — ответил я нахально, тем не менее поплевав трижды через плечо, чтобы не сглазить.

В коридоре было прохладно: видимо, недавно проветривали. Зато пахло свежей, морозной улицей. Суетились сестры, обходили палаты с уколами. Начало послепраздничной недели. Расхаживали ходячие больные. Ожидали очереди в процедурную (где уколы делали), болтали. В нашу палату топала крепконогая Катя, держа в руках лоток со шприцами.

— Кузьмин? Давай назад скорее. Скоро обход начнется. Анатолий Александрович велел, чтоб я тебя не задерживала, первого обслужила. А тебе сказал к операции готовиться!

— К какой еще операции? — Я почувствовал, как в груди снова просыпается ощущение беспомощности и страха. — Я уже здоров.

— Здоров! Неделю назад помирал, а как про операцию услыхал, сразу здоров! Эх ты, а еще мужик! Не бойся, он сам тебе будет делать.

— Это мы еще посмотрим.

— Смотри не смотри, а в палату возвращайся, не задерживай, меня другие больные ждут! — Каждая жилка в ее теле играла какой-то радостью.

Когда я вернулся в палату, Славка стоял около своей койки, потирая уколотую задницу.

— Больно делаешь, — сказал он Кате.

— Зато в очереди не стоял. А без боли пускай тебе жена делает. Ну, хочешь, грелку принесу? К уколу приложишь. Я сегодня добрая.

— С чего же ты это сегодня такая добрая? Поведай нам, Катя. — Славка снова сел на кровать и принялся закатывать рукава рубашки. — Замуж кто берет?

Она не смогла сдержать улыбки, которая расплылась на лице и сразу сделала его миловидным и привлекательным. Тут я заметил, что коса у нее была сегодня уложена особенно аккуратно. А синие глазки сияли, будто что-то хорошее или уже с ней произошло, или в скором времени ее ожидало.