Лес (ЛП) - Бобульски Челси

— Но я…

— И помни, — говорит он, глядя на меня сверху вниз, — я твой гость, и ты бы не хотела, чтобы я чувствовал себя неловко. Правильно?

— Я, эм, да.

Я не могу перестать смотреть ему в глаза. Сейчас они ярче, чем тогда, когда я впервые заметила их, когда он был в тени полога леса. Зелёные, как трава в пасхальной корзинке. Как неоново-зелёный мелок, который каждый ребёнок сводит к нулю, потому что он заставляет ласты Ариэль или гоночную машину Дейтона выскакивать со страницы.

— Я полагаю.

— Хорошо. Я рад видеть, что не всё изменилось за последние два столетия.

Он отстраняется от меня, и я прихожу в себя. Это то, через что проходит Мередит каждый раз, когда она рядом с парнем, который ей нравится? Не то чтобы мне нравился Генри, но он первый парень, который когда-либо ночевал в моей комнате. Ладно, он первый парень, который когда-либо вообще был в моей комнате.

Я ненавижу это. Это заставляет язык прилипать к небу, а разум становится совершенно пустым. Это отнимает каждую унцию контроля, а мне никогда не нравилось быть неуправляемой. Это может убить при моей работе, так что, что бы это ни было, что заставляет меня замечать цвет глаз Генри и его акцент, заставляет мой желудок слегка переворачиваться, когда он говорит, и заставляет меня забыть, что я даже не знаю, могу ли я доверять ему, это должно прекратиться.

Сейчас.

Генри скользит в спальный мешок, и я выключаю лампу на прикроватном столике, чтобы больше не смотреть на него. Жаль, что сейчас почти полная луна, и серебристый свет проникает сквозь мои тонкие занавески, скользит по его коже и делает его скулы ещё более острыми, углубляя тени под ними.

Я отворачиваюсь и вместо этого смотрю на дверь.

— Спокойной ночи, Винтер, — говорит он, его голос мягкий и тёплый, как свет свечи. — И спасибо тебе.

Один уголок моего рта приподнимается в улыбке.

— Не за что.

Я закрываю глаза, но не сплю. Вместо этого я думаю обо всех направлениях, которыми этот план может пойти не так. Из всех способов, которыми я могла бы попасться — и это даже не было бы худшей из моих проблем. Вся эта штука с пространственно-временным континуумом чрезвычайно деликатна. Одно неверное движение, и я могу разрушить вселенную, какой мы её знаем, и всё потому, что какой-то парень хочет вернуть своих родителей, и я думаю, что если я смогу помочь ему в этом, то, возможно, я тоже смогу вернуть своего отца.

И да поможет мне Бог — я ужасный человек, — но это того стоит.

ГЛАВА XVII

В моём сне папа стоит на тропинке в лесу, рядом с кучей почерневших листьев. Тьма сочится из пор листьев. Он наблюдает, как это происходит, повернувшись ко мне спиной, всё его тело застыло, как у трупа.

— Папа?

Я хочу подбежать к нему, но каждый шаг вперёд удерживает нас на одном и том же расстоянии. Я вижу его, но не могу прикоснуться к нему.

Он медленно поворачивается ко мне, его взгляд отрывается от листьев.

— Что ты наделала? — его голос глухой, металлический. Он звучит не так, как должен был быть, и это пугает меня больше всего на свете.

— Я не знаю, — говорю я.

Тени движутся за ним, хотя солнце уже высоко и лес должен быть безопасным.

— Что происходит?

— Ты не должна была пропускать его.

Мне нечего на это сказать. Я знаю, что он прав.

— Два члена совета исчезли, и он думает, что это как-то связано с тем, что случилось с тобой, — говорю я. — Думаю, он может нам помочь.

— Ему здесь не место.

Слёзы наворачиваются на глаза, но вовсе не печаль овладевает моим телом, заставляя пальцы сжиматься в кулаки, а сердце колотиться.

— Очень жаль, что ты больше не принимаешь решения, папа. Может быть, если бы ты не бросил нас, ничего этого не случилось бы. Ты когда-нибудь думал об этом?

Он не отвечает.

Я делаю шаг вперёд, потом ещё один, но расстояние между нами остается прежним.

— Зачем ты это сделал? Почему ты сошёл с тропинки?

Он моргает, а затем начинает исчезать. Не как дядя Джо, не в песчинках, из которых когда-то состояло его тело, а как призрак, становясь всё более прозрачным, пока не остаются только едва заметные очертания его плеч, ног, округлости его черепа.

— ОТВЕТЬ МНЕ! — кричу я.

— Проснись, — его голос разносится по ветру.

Что-то пищит позади меня.

— Я не могу…

Я падаю на колени. Замыкаюсь в себе.

— Я не могу справиться одна.

Бип-бип-бип. Бип-бип-бип.

— Винтер.

Он кладёт руку на мою щёку. Его обручальное кольцо поблескивает на солнце. Но когда я поднимаю на него взгляд, вокруг полная темнота, и из его глаз выползают черви.

«Проснись».

* * *

Генри трясет меня.

— Ты должна проснуться.

Мне требуется мгновение, чтобы точно вспомнить, кто он, почему он здесь и почему я всё ещё слышу писк из своего сна. Ещё один момент, чтобы осознать, что это мой будильник, и что он, вероятно, уже давно пищит. Если мама зайдёт проведать меня и увидит здесь Генри, мне конец. Засуньте меня в гроб и сделайте надгробную плиту с надписью: «У неё в комнате был мальчик, поэтому мать убила её. Пусть это станет уроком для всех».

— Эта твоя проклятая машина не останавливается…

Я отталкиваю его и хлопаю ладонью по кнопке отключения, затем щёлкаю выключателем рядом с ней. Часы показывают 6:52. Он звенит уже последние семь минут. К счастью, я слышу, как трубы лязгают в стенах — мама принимает душ. Вряд ли она слышит.

Я откидываю голову на подушку со стоном. Я засиделась допоздна, думая о работе, которая не должна требовать особых размышлений (патрулировать лес, поймать путешественника, отправить его обратно), и теперь мой мозг кажется липким, как будто он отслаивается от моего черепа и двигается обратно на место.

Генри берёт часы и переворачивает их.

— Что это за адское приспособление?

— Это будильник, — говорю я, мой голос глубокий и скрипучий ото сна. — Он тебя будит.

Он ставит его обратно.

— Очевидно, нет.

Я показываю ему язык, и он поднимает брови.

Я жду, пока мама выйдет из душа, затем проскальзываю в ванную с крошечной косметичкой, которую она купила для меня в средней школе, её содержимое практически нетронуто. Я работаю быстро, покрывая лицо пудрой, чтобы казаться бледнее, чем я есть на самом деле, и прислушиваясь к движениям мамы.

Когда я возвращаюсь в свою комнату, телевизор включен. Генри смотрит «Спасённые звонком»6.

— Мне кажется, я начинаю понимать ваш жаргон, — говорит он мне.

— Хорошо.

Хотя на самом деле это не так. Если бы я правильно выполняла свою работу, ему не нужно было бы понимать мой «жаргон». Он вернулся бы в восемнадцатый век и жил бы своей жизнью, как ему и полагалось.

Вообще-то, он был бы мёртв.

От этой мысли у меня сводит живот. Что я говорю? Он мёртв. Я могла бы отвезти его сегодня в Брайтоншир, и мы могли бы вместе посмотреть на его могилу. Просто потому, что он сидит в моей комнате, смотрит телевизор и носит мою футболку, это не значит, что он часть моего мира. Ему нужно вернуться, прожить свою жизнь и умереть так же, как и все остальные.

Я стараюсь не думать об этом долго — это слишком болезненно для семи пятнадцати утра.

— Например, — говорит Генри, — у тебя классные бриджи.

Я улыбаюсь.

— Брюки. Не бриджи. И это пижамные брюки, если быть более точным.

— Ах.

Он смотрит на мои ноги, и, хотя я знаю, что его интересует только ткань, я чувствую, что должна прикрыться.

— Па-джа-мас.

Это слово звучит странно на его языке, но, с другой стороны, так круто.

— Мы будем работать над этим, — говорю я.

Я говорю Генри подождать в комнате и не шуметь, а затем медленно спускаюсь по лестнице. Я морщусь при каждом шаге, прикрывая глаза рукой, как будто солнечный свет, льющийся через окна, причиняет физическую боль. Мама на кухне ест булочку с отрубями, собирая бумаги в свой портфель. В ту секунду, когда она видит меня, её глаза расширяются.