Пушкиногорье - Семен Гейченко

Пушкинские крестьяне, как и все псковичи, издревле любили выращивать лен, и он славился по всей России и за ее пределами. Двести лет тому назад в Пскове была даже английская торговая контора, которая скупала лен и льняные изделия и отправляла их в Англию.

Льняной «станухой» обивали стулья, диваны и кресла, из домашней холстины делали пологи над кроватями. Такой полог был и над кроватью Пушкина. Об этом вспоминал Пущин.

От льна, цветов, яблок в пушкинских комнатах всегда пахнет солнцем, чистотой, хотя в иной день через музей проходят тысячи людей…

Не простое это дело — избежать «захоженности» музейных комнат. Очень помогают содержать дом в чистоте и благолепии запахи даров земли. Но есть и другая сторона дела. Человеческая. Не всякому дано стать истинным музейным работником. Этому научиться почти невозможно. Иной всю музейную науку одолеет, все знает, умеет объяснить и разъяснить, что, как и почему, но вещи в его руках не оживают, остаются мертвыми. У другого — жизнь во всем, до чего только не дотронется. Трудно объяснить причину этого удивительного явления. Но это так.

Много лет работала музейной смотрительницей Михайловского простая крестьянская женщина Александра Федоровна Федорова; она действительно была настоящим музейным работником, хотя не было у нее никакой специальной подготовки. Она и грамоту-то узнала под старость, когда поступила работать в заповедник. Она тогда поняла, что служить в доме Пушкина и быть неграмотной — нельзя, что хранить пушкинский дом — это значит не только сберегать его, ценить, любить, но и понимать его и тех, кто приходит сюда.

В руках Александры Федоровны от природы была «живая вода». Под ее руками все преображалось и оживало. Заботливым дозором ходила она по усадьбе, по комнатам Пушкина, всегда знала, где что и как. Ее простые речи наполняли наши сердца отрадой. Иной раз с ее добрых уст слетали слова укоризны, когда кто-нибудь из нашей ученой братии забудет накинуть шторку на пушкинскую реликвию или кто-то по забывчивости вдруг закурит где не положено. Она на все глаз имела. По утрам, приведя музей в порядок, любила она садиться в извечной позе русской крестьянки у окна самой памятной комнаты — кабинета — и что-нибудь рукодельничала. Наверное, вот так же сиживала у окна и старая няня Пушкина, Арина Родионовна. Бывало, проходишь с гостями по музею и слышишь: «А ведь она у вас совсем как Арина Родионовна!» И действительно, она любила Пушкина и все пушкинское — его бумаги, книги, вещи — особой, материнской любовью.

В руках Александры Федоровны — «тети Шуры», как звали ее сослуживцы и посетители Михайловского, — всегда было добра Убирала ли она комнаты Пушкина, стирала ли пыль с мебели, составляла ли букеты, расставляла ли цветы на горки, столы и комоды, — всегда у нее получался рай, и все приходившие в музей восклицали: «Ах, как красиво!»

За двадцать лет работы в Михайловском она хорошо узнала, при каком свете лучше смотреть ту или иную картину, как и чем можно чистить красное дерево, бронзу, зеркала. Ей не нужно было указывать, как что поправить, не пора ли заменить васильки на ромашки. Она сама все видела и делала.

Как-то понадобилось нам раздобыть редкую вещь для людской Михайловского — старинный льняной полог «шептун». Сказал я об этом тете Шуре.

— Постой, ужо-тка сбегаю за Белье, у меня там родителька когда-то жила. Там война прошла мимо, и много сохранилось всякой всячины.

Я и глазом не успел моргнуть, как она сбегала за сорок верст и притащила в Михайловское чудеснейшую старинную вещь, каких теперь днем с огнем не сыщешь.

Или вот приехала однажды из Ленинграда собирательница старинных псковских песен и попросила меня свести ее со старожилами пушкинских мест, помнящими старинные народные песни и способными напеть их на магнитофонную ленту.

Вызвал я тетю Шуру, спросил, знает ли она кого из таких певцов, — ответила, что знает. Запрягли лошадей и поехали все трое в деревню Ромашки, где познакомились со стариком и старухой Павловыми. Старик — такой чудесный, чистый, радушный, голубоглазый, борода седая — обрадовался нашему приходу, засуетился, семеня старенькими ножками, полез на полати, достал сундучок, где у него хранилась гармонь в солидной медной оправе с выгравированной надписью «Зделан сей анструмент в Новоржеве в 1858 году музыкантских искусств мастером Развеевым».

Дед взял гармонь, сел на лавку, перебрал лады и замер. Старухи уселись с ним рядком, взялись за руки, прижались друг к дружке, уставились глазами на деда. Тот махнул им головой, и они запели «Куда ездил-гулял» — редкую старинную псковскую свадебную песню, которую некогда пели жениху на мальчишнике:

Ой, куда ездил, где гулял,Добрый молодец.Куда бог тебя носил?Ой, да ездил я, душечка,С города до города.Ой, да искал я, душечка,Себе молоду жену,Себе молоду жену-красавицу.Найти-то нашел, да нет мне с нейНи веселья, ни радости.

Исполнительницы нам поясняли, что в этой песне одна поет слова, а другая должна только голосом водить. Потом бабки распелись, и мы записали несколько чудных древних напевов.

Хорошо помнится, как помогала Александра Федоровна собирать предметы старинного народного быта для только что восстановленных пушкинских флигельков Михайловского, в которых некогда располагались контора управителя, кухня, амбары; как зимой, на санях, в тридцатиградусный мороз, мы с ней поехали по ее совету в соседний район искать деревенские ручные вышивки, ткани, костюмы, чашки и плошки, как в дороге чуть не замерзли, как чуть не попали в прорубь, когда переправлялись по реке Синей к деревне Синек, в которой как-то однажды заночевал Пушкин…

Она всегда внимательно слушала наши затверженные рассказы о Пушкине, о его жизни в деревне; про приезды к нему друзей, про его одиночество, слезы, муки, тоску-печаль.

Когда приступал к работе в музее новый экскурсовод или молодой студент-практикант — все они обязан тельно просили тетю Щуру послушать их экскурсию и сказать свое слово. Старушка внимательно слушала, давала цену работе и почти никогда не ошибалась.

По понедельникам дом Пушкина бывает закрыт для посетителей. Это день генеральной уборки усадьбы. И хотя всюду разосланы объявления и во всех справочниках и путеводителях об этом пропечатано — все равно экскурсанты приходят и стучатся в двери. Если приходили люди добрые, вежливые — старуха согрешит и впустит их в музей, только скажет: «Сейчас все прибрала, вымыла, выскребла, полы надшила. Снимайте сапоги, идите уж быстрехонько». И ее слушались и, сняв обувь, смиренно входили в дом Пушкина.