Собачья жизнь - Питер Мейл

Примерно через полчаса я начал проявлять нетерпение и чувствовать, что оказанная любезность еще выйдет мне боком. Помните, что я говорил о добрых делах? За них приходится дорого платить — в этом нет никаких сомнений. Под аккомпанемент очередного телефонного разговора я глазел в окно и уже сожалел о том, что при рождении был наделен столь выдающейся наружностью. Пусть творцы сами страдают ради искусства, но зачем же мучить нас, моделей?

Наконец Элоиза отложила телефон и взялась за дело. Она отвела меня к гроту, поставила на булыжники и после долгой возни выбрала позу, причиняющую мне максимум неудобств. Так я и должен стоять, объявила она, и не двигаться, невзирая на острый камень, впившийся в тело в районе хвоста. Потом художница отошла назад, вытянула вперед руку, подняла палец и задумчиво уставилась на меня на манер Дега, оценивающего перспективу. Нет. Так не годится. Чего-то не хватает. Мне разрешили стать по стойке «вольно», а сама Элоиза унеслась зачем-то в сад.

Скоро она вернулась, триумфально потрясая пучком сорняков. Я не силен в садоводстве и не могу сказать вам, как они называются, но вы наверняка с ними сталкивались: у них отовсюду торчат колючие усики, которые так и норовят прицепиться к вам. Избавиться от них очень трудно, а потому все, у кого есть мозги в голове, держатся от этого растения подальше. Но Элоиза, разумеется, в эту категорию не попадала.

Она стала цеплять эту гадость мне на голову и плечи, бормоча какие-то глупости о зеленом венце, завершающем эффект. Когда дело было закончено, я выглядел совершенно по-идиотски и напоминал спешно изготовленный, неряшливый куст. Но Элоизу результат явно удовлетворил, и она опять загнала меня на булыжники, приговаривая:

— Да, да! Я уже вижу это! Голова, обрамленная зеленым символом плодородия.

Я же, напротив, практически ничего не видел, потому что липучая растительность лезла мне в глаза, и именно в этом кроется причина того, что случилась потом. В моих действиях не было никакого преступного умысла, что бы там ни говорила Элоиза.

Прошу заметить, что до сих пор еще ни одного мазка краски не легло на холст. Я чувствовал ужасный дискомфорт, причем с обоих концов, на три четверти ослеп, и мое терпение быстро подходило к концу. В это время опять зазвонил телефон.

Стал бы Пикассо снимать трубку? Разумеется, нет. Сняла ли Элоиза? Разумеется, да. Как-то я подслушал довольно злое, но абсолютно верное замечание, что, для того чтобы отделить трубку от ее уха, потребуется хирургическое вмешательство. Вот и теперь она устроилась поудобнее и начала захватывающий и явно не короткий разговор о липосакции с одной из своих страдающих ожирением подруг, и тогда я решил, что с меня хватит. Соскочив с пыточного ложа, я направился к двери с намерением немедленно сорвать с себя дурацкий венок, но, к несчастью, мое зрение было ослаблено, и потому я врезался в мольберт. Холст свалился мне на голову, и, повинуясь инстинкту, я стал защищаться.

Это был самый восхитительный момент дня, с лихвой возместивший мне все предыдущие неудобства. Не знаю, случалось ли вам когда-нибудь нападать на холст размером четыре на четыре фута, но если нет, рекомендую этот метод как отличное средство от депрессии. Он чудесным образом рвется и при этом совершенно неопасен. Я, будто тигр, раздирал его на мелкие куски и полоски, а Элоиза, ни на минуту не умолкая, истеричным голосом комментировала по телефону все происходящее своей подруге: «Он превратился в кровожадного убийцу, моя работа погублена, я опасаюсь за свою жизнь, немедленно звони в полицию». Могу добавить, что к этому моменту она уже забралась на стол и теперь топала по нему своими сапогами, давя тюбики с аквамарином и охрой, часть содержимого которых выстреливала в меня.

Думаю, вы уже догадались, чем все кончилось. Примчалась вызванная телефонным звонком Дирекция и в ужасе замерла на пороге, увидев поразительную картину: я, украшенный обрывками зеленых веток, клочьями холста и разноцветными кляксами, скребу дверь в тщетной попытке выбраться, а Элоиза на столе прижимает к груди телефон и готовится падать в обморок. Мне-то самому было не с руки всем этим любоваться, но уверен, нашлось бы немало людей, готовых отдать за такое зрелище небольшую входную плату.

Эта история закончилась довольно печально для всех участвовавших сторон. Дирекция пообещала выслать художнице чек в качестве компенсации за понесенный ущерб. Меня долго мучили ножницами и растворителями краски. А Элоиза, по ее собственным словам, еще несколько месяцев не могла оправиться от шока. Вот, собственно, и все, что я могу рассказать вам об искусстве. На мой взгляд, не стоило оно всех этих неприятностей.

Общие комментарии о роде человеческом

Даже если я доживу лет до шестнадцати, то и тогда вряд ли до конца разберусь в сложностях и причудах человеческой натуры. Да не очень-то мне и хочется в них разбираться. Это занятие на всю жизнь, и к тому же довольно вредное для здоровья. Посмотрите, чем, как правило, кончают философы: они либо спиваются, либо попадают в сумасшедший дом, либо читают лекции об экзистенциализме в каком-нибудь заштатном университете.

И все-таки не стану отрицать, что, проведя много счастливых лет рядом с Дирекцией и их порой очень сомнительными друзьями, я пришел к некоторым важным заключениям относительно этого зверя на двух ногах. Случались моменты, когда мне удавалось проникнуть в самую суть их натуры, что смогли бы сделать и вы, если бы, подобно мне, умели наблюдать, молчать и слушать. Поучительные события застревают в памяти и складываются в копилку мудрости. Взять, к примеру, день, когда я узнал о святости человеческих детенышей.

Дело было после обеда, в тот чреватый опасностями час, когда сидящих за столом так и тянет отпускать нескромные замечания или даже — in vino veritas — резать правду. На следующий день они об этом жалеют, и тогда начинаются звонки с извинениями, но, к счастью, уже поздно.

В тот вечер наш дом осчастливила своим присутствием Мать Всего Сущего. У нее было трое детей, и она ни на минутку не позволяла присутствующим забыть об этом: фотографии деток — к коктейлю, рассказы об их успехах в освоении слюнявчиков и погремушек — к первому блюду, а за этим длинное повествование с огромным количеством ненужных подробностей о последних прорезавшихся зубках и достижениях в области физиологических отправлений. Я и то выносил все это с трудом, хотя в то время ничего не ел, а уж бедные гости с видимым трудом запихивали в себя жареную баранину. Наконец закончив с последними известиями, она выдвинула оскорбительную теорию о том, что собаки заменяют некоторым людям детей. Мысль глубоко ошибочная и даже бестактная, но далеко не новая, и потому я полагал, что никто и внимания на нее не обратит.

Однако я не учел того эффекта, который ее монолог произведет на Второго. Кажется, я уже упоминал, что из состояния послеобеденной мечтательности его может вывести только событие, по масштабу близкое к землетрясению, но на этот раз он почему-то проснулся, навострил уши и показал зубы, то есть дал глупой мамаше достойный отпор. Суть его сводилась к тому, что в нашу эпоху перенаселенности многие пары живут в маленьких квартирках, где им не разрешают держать собаку. От безысходности они заводят себе либо волнистого попугайчика, либо младенца — в зависимости от размера свободной площади. Таким образом, можно с равным успехом утверждать, что дети заменяют некоторым людям собак. Не хотите ли еще выпить?

Второй уже неоднократно наживал себе неприятности по причине чересчур фривольного отношения к священным коровам, но столь драматичной реакции мне еще никогда не доводилось видеть. Дрожа от возмущения наподобие бланманже, Мать Всего Сущего вперила в него свирепый взгляд.

— Это возмутительно! — прошипела она. — Вы что же, сравниваете моего маленького Томми с волнистым попугайчиком?

Над столом повисло тяжелое молчание — все с волнением ждали, как Второй станет выкарабкиваться из неловкой ситуации. Но в него в тот вечер словно черт вселился.

— А почему бы и нет? — спросил он, явно не собираясь идти на примирение. — Оба маленькие. Оба производят много шума. Оба разбрасывают вокруг себя пищу. И оба совершенно не управляют своим кишечником.

Все это, разумеется, было чистой правдой, но матерям такое говорить не рекомендуется. На этом обед и закончился. Оскорбленная сторона швырнула на пол свою салфетку, схватила в охапку семейный альбом и (упруга и гордо удалилась в ночь, громко клянясь, что больше никогда в жизни не заговорит с этим ужасным человеком, который не уважает материнства.

Ну и слава богу, с облегчением вздохнул Второй и в наказание был немедленно сослан на кухню.

Я затаился под столом. Вся эта сцена доставила мне огромное удовольствие, но демонстрировать свое ликование чересчур откровенно не стоило.